Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Меня всегда мучил и по сей день мучит дикий страх перед выходом на сцену, особенно если мне известно, как много от меня ждут. К тому же я знала, что билеты были распроданы задолго до представления, которому пресса предрекла бешеный успех, и Перрен рассчитывал благодаря ему сорвать изрядный куш.

Увы! Предсказания не сбылись, надежды пошли прахом, и мой повторный дебют в «Комеди» оказался далеко не блестящим.

Вот что писал по этому поводу в газете «Ле Тан» от 11 ноября 1872 года Франциск Сарсей, с которым я еще не была тогда знакома, но который следил за моей артистической деятельностью с большим интересом:

«В зале собрался цвет общества, поскольку этот дебют привлек внимание всех театралов. Следует отметить, нисколько не умаляя заслуг мадемуазель Сары Бернар, что ее личность с некоторых пор связана со множеством разноречивых, как ложных, так и правдивых, слухов, которые витают вокруг ее имени и возбуждают любопытство парижской публики. Выход актрисы вызвал всеобщее разочарование. Костюм, в который она была одета, чересчур подчеркивал изящество ее фигуры, изящество столь изысканное в просторных драпировках античных героинь и, напротив, теряющее свою привлекательность в современной одежде. К тому же то ли грим был подобран не в тон лицу, то ли страх являлся причиной ее ужасной бледности, но впечатление было не из приятных: длинное и узкое черное платье актрисы (она напоминала в нем муравья) создавало резкий контраст с ее белым как мел, длинным лицом с потухшим взором, лицом, на фоне которого выделялись ослепительно сверкавшие зубы. В течение трех первых действий она вела свою роль с каким-то болезненным надрывом, и мы узнали прежнюю Сару Бернар — Сару времен „Рюи Блаза" — лишь по двум куплетам, которые она пропела своим чарующим голосом с изумительной мелодичностью, но ни один из ведущих пассажей ей не удался. Я сомневаюсь, чтобы мадемуазель Сара Бернар смогла когда-нибудь извлечь из своего восхитительного горлышка сильные и глубокие звуки, передающие бешеный накал страстей, звуки, способные привести зрительный зал в исступление. Если бы природа наделила ее подобным даром, она стала бы самой совершенной из актрис, когда-либо выходивших на подмостки. Холодный прием публики обескуражил мадемуазель Сару Бернар, и она полностью обрела силы лишь в пятом акте. Наконец-то мы узнали нашу Сару, Сару „Рюи Блаза", которой мы так восхищались в „Одеоне"» и т. д., и т. п.

Сарсей был прав: мой дебют провалился. Виной тому был не страх сцены, а беспокойство, которое вызвал во мне внезапный уход матушки, покинувшей свое место в ложе через пять минут после моего выхода.

Оказавшись на сцене, я бросила украдкой на нее взгляд, ее лицо показалось мне мертвенно-бледным. Когда она выходила, я сердцем почувствовала, что у нее один из тех приступов, которые подвергали ее жизнь смертельной опасности, и первый акт показался мне бесконечным. Я подавала реплику за репликой, наугад бормотала свой текст, думая только: поскорее узнать, что случилось.

О! Зритель и не подозревает, какие муки претерпевает стоящий перед ним на сцене несчастный актер, который жестикулирует и твердит роль, тогда как его сжатое тоской сердце уносится к дорогому ему страдающему существу. Почти всегда можно сбросить груз мелких неприятностей и житейских забот, чтобы на несколько часов отрешиться от собственного «я» и, надев чужую личину, позабыв обо всем, погрузиться в иную, призрачную жизнь. Но когда страдает любимый человек, это становится невозможным: вами овладевает тревога, которая заглушает добрые предчувствия и прислушивается к дурным, тревога, доводящая раздвоившийся разум до безумия, а бешено бьющееся сердце до того, что оно готово выскочить из груди. Именно такие ощущения я испытывала во время первого действия.

Наконец я ушла со сцены. «Маменька, что случилось с маменькой?..» Никто не мог мне ничего ответить. Круазетт подошла ко мне и сказала: «Что с тобой? Я тебя не узнаю. Тебя словно подменили на сцене». В двух словах я поведала ей о том, что видела и чувствовала.

Фредерик Фебр тотчас же отправил посыльного, и вскоре врач театра прибежал с известием:

— Мадемуазель, с вашей матушкой случился обморок, и ее отвезли домой.

Я посмотрела ему в глаза:

— Сердце, не так ли, сударь?

— Да, — промолвил он. — У вашей матушки очень неспокойное сердце.

— Я это знаю, она серьезно больна.

И, не в силах больше сдерживать себя, я разрыдалась.

Круазетт помогла мне добраться до гримерной. Она была сама доброта, мы были знакомы с детства и любили друг друга. Ничто никогда не могло нас рассорить: ни злые сплетни завистников, ни терзания уязвленного самолюбия.

Моя милая госпожа Герар села в карету и помчалась к маменьке, чтобы потом сообщить мне о ее состоянии.

Я наложила на лицо немного рисовой пудры. Публика, не подозревавшая о том, что произошло, начала проявлять нетерпение, приписывая мне новую причуду, и встретила мое появление еще более холодно. Но мне было все равно, я продолжала думать о своем. Актриса Бернар твердила текст мадемуазель де Бель-Иль — глупую и ужасно занудную роль, — а я, Сара, тем временем ждала известий о маменьке, боясь пропустить возвращение «моей милочки», которой наказала: «Приоткрой дверь со стороны сада, как только вернешься, и покачай головой вот так… если дело идет на лад, и вот так… если дело худо».

Но за время ожидания я позабыла, какое из моих «вот так» означало «на лад», а какое «худо», и, увидев в конце третьего акта, как госпожа Герар приоткрывает дверь и качает головой сверху вниз, как бы говоря «да», я впала в совершенный маразм.

Это произошло во время большой сцены третьего действия, в которой мадемуазель де Бель-Иль упрекает герцога де Ришелье (Брессана) в том, что он ее окончательно погубил. Герцог отвечает: «Почему же вы не сказали, что кто-то прятался и подслушивал нас?» Я воскликнула: «Это Герар принесла мне известие!» Зрители ничего не заметили, так как Брессан замял мою реплику и спас положение.

В роли леди Макбет

Изеиль в пьесе А. Сильвестра и Е. Миранда

Феодора в спектакле по пьесе В. Сарду

В роли Жисмонды (В. Сарду «Жисмонда»)

По окончании сцены, после весьма вялых хлопков, я узнала, что матушке уже лучше, но у нее был очень сильный приступ. Бедная матушка! Она сочла меня такой уродливой, как только я вышла на сцену, что ее прекраснодушное безразличие сменилось мучительным изумлением, изумлением, которое переросло в ярость, когда сидевшая рядом толстая дама проговорила с усмешкой: «Эта маленькая Бернар — просто костлявая головешка».