Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Вначале репетиции проходили довольно спокойно, но, поскольку моя роль приобретала более важное значение, чем предполагалось, начались раздоры. Перрен злился, даже Круазетт занервничала, а меня все это ничуть не трогало. Октав Фейе, изящный, обаятельный, очень воспитанный и довольно ироничный человек, от души забавлялся нашими словесными перепалками.

Между тем грянула война. Первый удар нанесла Софи Круазетт. Я всегда прикалывала к своему корсажу три-четыре цветка розы, лепестки которых облетали в ходе действия. Как-то раз Софи Круазетт растянулась на сцене во весь рост. Будучи высокой и крупной, она упала некрасиво и поднялась без изящества. Приглушенные смешки обслуживающего персонала больно ее задели, и, повернувшись ко мне, она выпалила:

— Это все из-за тебя! Твои розы облетают, и люди падают!

Я рассмеялась:

— Моим розам недостает трех лепестков — они вон там, возле кресла, ближе ко двору, ты же упала со стороны сада, и, значит, не по моей вине, а из-за своей неловкости.

Мы продолжали свой спор на повышенных тонах. Вскоре образовались две партии: круазеттистов и бернаристов. Война была объявлена, но вовсе не между Софи и мной, а между нашими поклонниками. Эти небольшие стычки перекинулись из-за кулис в зрительный зал, и публика в свою очередь разбилась на группы. На стороне Круазетт выступали все банкиры и апоплексичные толстяки, я же собрала под свои знамена всех актеров, студентов, неудачников и умирающих от чахотки.

Война была объявлена, и вскоре противники перешли к боевым действиям. Первый, наиболее кровавый и решающий бой разгорелся из-за луны.

Начались заключительные генеральные репетиции. Действие третьего акта разворачивалось на лесной поляне. Посреди сцены возвышалась огромная скала, на которой Бланш (Круазетт) целовала Савиньи (Делоне), моего мужа. Я, Берта де Савиньи, должна была появиться со стороны мостика, перекинутого через ручей. Лунный свет заливал лужайку. Круазетт только что отыграла свою сцену. Ее наградили аплодисментами за очень смелый для тогдашней «Комеди Франсез» поцелуй. (Чего только не творят там теперь!) Внезапно крики «браво!» грянули с новой силой… На некоторых лицах было написано изумление. Перрен в ужасе поднялся с места. Я шла через мост, придерживая кончиками дрожащих пальцев сползавшую с плеч накидку; мое бледное лицо было искажено страданием, и падавший на него лунный свет производил, по всей вероятности, поразительный, захватывающий эффект.

Гнусавый резкий голос проскрежетал:

— Довольно! Уберите лунный свет с мадемуазель Бернар!

Я подскочила к краю сцены:

— Господин Перрен, вы не имеете права отнимать у меня луну! В рукописи значится: «Берта приближается, бледная, потрясенная, залитая лунным светом». Я бледна, я потрясена, и я требую свою луну!

— Это невозможно! — зарычал Перрен. — Необходимо, чтобы реплика мадемуазель Круазетт «…ты меня любишь?» и ее поцелуй были освещены луной. Она играет Сфинкса, это главный персонаж, и для него предназначены самые лучшие эффекты!

— Что ж, сударь, дайте лунное сияние Круазетт, а мне оставьте хотя бы крошечную луну, все равно какую, но я хочу свою луну!

Из-за всех дверей зала, а также из-за кулис выглядывали любопытные лица актеров и технических служащих. Круазеттисты и бернаристы комментировали наш спор.

Октав Фейе, которого попросили высказаться, в свою очередь поднялся с места:

— Я считаю, что мадемуазель Круазетт очень красива при лунном сиянии, а мадемуазель Сара Бернар само совершенство в лунном свете! Следовательно, я прошу разделить луку между ними обеими!

Перрен не смог сдержать гнева. Разгорелся спор между автором и директором, между артистами, консьержем и журналистами, задававшими вопросы.

Репетиция была сорвана. Я заявила, что буду играть лишь в том случае, если мне вернут мою луну.

В течение двух дней я не получала репетиционный лист; от Круазетт я узнала, что мою роль — роль Берты — тайком передали молодой женщине, которую мы окрестили Крокодилом, ибо она вечно наблюдала за репетициями голодными глазами рептилии, плывущей за кораблем в надежде хоть чем-нибудь поживиться.

Октав Фейе не согласился на такую перестановку и разыскал меня вместе с Делоне, который уладил дело.

— Решено, луна будет светить вам обеим, — промолвил он, целуя мне руки.

Премьера «Сфинкса» стала для нас с Круазетт истинным триумфом.

Страсти между обеими партиями все еще бушевали. Это способствовало нашему успеху и ужасно нас забавляло. Круазетт всегда оставалась чудесной подругой и надежным товарищем. Она работала ради себя, но никогда не вставляла никому палок в колеса.

После «Сфинкса» я сыграла в милой одноактной пьесе юного студента Политехнического института Луи Денеруза, которая называлась «Прекрасная Поль». Молодой автор стал впоследствии выдающимся ученым и бросил поэзию.

Я попросила Перрена дать мне месячный отпуск, но он наотрез отказался и заставил меня репетировать «Заиру» в течение самых тягостных месяцев лета — июня и июля, — а премьеру, не считаясь со мной, назначил на 6 августа. В тот год в Париже стояла страшная жара. Мне кажется, что Перрен, будучи не в силах меня укротить, вознамерился, без злого умысла, а из чисто авторитарных побуждений, обуздать меня хотя бы ценой моей гибели.

Доктор Парро явился к нему и объяснил, насколько я слаба, чтобы играть в такой ужасный зной. Перрен ничего не хотел слышать. Вне себя от ярости из-за упрямства и мещанской ограниченности этого человека, я поклялась играть до последнего вздоха.

Часто, будучи еще ребенком, я испытывала желание умереть, чтобы досадить окружающим. Помню, как однажды я даже выпила содержимое большой чернильницы, после того как меня силой заставили проглотить хлебную похлебку в присутствии маменьки, вбившей себе в голову, что хлебная похлебка необходима мне для здоровья. Наша горничная поведала ей о моем отвращении к этому блюду, добавив, что каждое утро содержимое моей тарелки выливалось в мусорное ведро.

Разумеется, у меня началась ужасная рвота. И в разгар пытки, которой я подвергла свой бедный желудок, я кричала обезумевшей от страха матушке: «Я умираю по твоей вине!» И моя бедная маменька рыдала… Она никогда не узнала правду, но никогда больше не заставляла меня глотать что бы то ни было.

И вот, после стольких лет, я снова ощутила то же детское упрямое желание. «Все равно, — убеждала я себя, — пусть я потеряю сознание, упаду, буду харкать кровью и, может быть, даже умру! Зато Перрен будет в ярости. Поделом ему!» Да, именно так я думала. Иногда я становлюсь совершенной дурой. Почему? Не могу этого объяснить, но просто констатирую факт.