Мы всякую жалость оставим в бою… - Александр Авраменко

Да… Лучше его сейчас не трогать… Я подхожу к лежащему навзничь толстяку в котором узнаю Черчилля. Вот он, враг Германии и России, да впрочем. Не только их, а наверное всего мира № 1! «У Англии нет союзников, есть только свои интересы. Настоящий англичанин — хозяин своего слова, он может его дать, а может и взять обратно». Воистину, настоящий «лайми»! Что же, жаль, конечно, что ушёл легко… Выдёргиваю из уже застывших пальцев древний «маузер» чуть ли не первой модели, будет великолепный сувенир. Из нагрудного кармана вытаскиваю плоскую кожаную фляжку с вензелем — пригодится. Затем иду к выходу. Едва показываюсь из проёма — слышу тупой удар и звон: обломок клинка со звоном втыкается над самым моим ухом в обгоревший косяк двери. Сева молча застыл у танка с обломком рукояти в руках. Интересно, чьи стихи он читал? Ладно. Мой друг всё-таки высшее образование имеет, так что знает на порядок больше меня, грешного. Закидываю «дегтярь» на плечо и двигаю к десантникам. Там все сгрудились вокруг пленных. Я расталкиваю солдат и пробиваюсь в первые ряды: «sran gospodnia!» Вот это да! В плотном кругу десантников последние защитники Британии: мальчишки по двенадцать-тринадцать лет, все в перемазанных, рваных сюртюках, в высоких нелепых цилиндрах, подпоясанные армейскими ремнями. Человек наверное двадцать. С ними — парочка молодых девчонок такого же возраста или чуть младше в таких же перепачканных платьях, но не чёрных, а синих, в косынках с когда-то красными крестами. У всех затравленный вид. Мне становится смешно, и я вдруг начинаю улыбаться. Защитнички! Что же с вами делать? Здоровенные десантники невольно следуют моему примеру и вскоре смех оглашает округу. Нам весело! Настолько нелепы эти кадеты Сандхерста в своих цилиндрах в окружении подтянутых бойцов в камуфляже. Внезапно смех обрывается словно по команде: появляются трое русских монахов. Вот только их не хватало! Ну, всыпали бы мы этим «защитничкам» по десятку шомполов, чтобы во взрослые игры не баловались, да разогнали по домам… А теперь… Да что теперь, эх… Я невольно сплёвываю от досады. «Hana» ребятишкам! Не расстреляют, так повесят…

К моему удивлению монахи молча рассматривают детей, затем старший из них, в звании архимандрита обращается к нам:

— Кто может сказать о том, как дрались эти дети?

Все угрюмо молчат. Тогда монах заявляет следующее, от чего у меня лезут глаза на лоб. И не только у меня!

— Поскольку свидетелей того, что сии отроки и юницы драться не умеют, то за никчёмностью их — казнить без пролития крови…

Из задних рядов слышен несмелый вопрос:

— А если свидетели найдутся?

— Храбрость достойна уважения. Сохраним жизнь, откроем свет их очам, доселе в темноте невежества пребывавшим, воспитаем в любви к новому Отечеству…

До нас доходит главное — есть шанс сохранить этим детям жизнь! И десантников как прорывает: вон тот рыжий за пулемётом до последнего патрона отстреливался. А у этого, конопатого, в последний момент успели гранату из руки вырвать, хотел себя подорвать. Та вон, курносая, здоровенного раненого «томми» в два раза больше её самой из под обстрела пыталась вытащить… Архимандрит благосклонно выслушивает, кивая головой в знак согласия, затем, когда голоса стихают, объявляет:

— Мы не палачи и не убийцы, чтобы детей казнить. Да и не иудеи они. Святейший Синод для таких военных сирот организовал интернаты воспитательные, где сиим несчастным путёвку в новую жизнь дадут…

Солдаты одобрительно гудят. И вот уже угощают этих детишек пайковым шоколадом, невесть откуда взявшимися конфетами. Как же всё-таки сентиментальны мы, немцы. Эти дети меньше часа назад стреляли по нам, пытались убить, а теперь мы кормим их и радуемся, что они уцелеют и остануться жить…

Детей увозят. Сева вроде бы пришёл в себя и узнав о случившемся радуется не меньше нашего. Тех «лайми» и коминтерновцев, кого удалось взять в плен тоже увезли, шепнув нам по секрету, что в Нюрнберге будет организован международный Трибунал для суда над этими палачами. Но пора прощаться. За мной уже прилетел «Драко». Оказывается, что рейхсфюрер заметив мою честную физиономию, сообщил кому следует, что я не сижу во главе своей эскадры, а бегаю с пулемётом наперевес по Лондону на собственных ногах. «Кому следует» узнав об этом рассвирепел, и поскольку никого кроме Геринга под рукой не оказалось, из комсостава Люфтваффе, то досталось, как всегда, ему. И вроде как даже больно и даже толстенным «Майн Кампф» по хребту. Мне об этом пилот шепнул, так что хлопнули мы с ребятами по последней «na dorozku», загрузился я в кабину и полетел назад через Ла-Манш. Так и вылез из вертолёта на поле в драном камуфляже поверх мундира, да с русским «ДП» в руках. Небритый и грязный. Только добрался до своего служебного помещения, побриться-помыться, как же… Запихали меня в «Гриф» и вперёд, согласно нового предписания, обратно в Россию. В ИВТ любимое…

Летим уже почти пять часов. Отмахали около трёх тысяч километров, когда меня зовёт пилот. Я его не знаю, какой-то новый, прибыл в часть во время моего отсутствия. Он суёт мне гарнитуру и я выслушиваю новый приказ — посадка в Берлине, явиться в Куммерсдорф. Пожимаю плечами и киваю пилоту. Совсем молодой парнишка, вряд ли старше двадцати трёх-двадцати пяти лет. Я не намного старше по возрасту, но война делает нас мудрее. Закон естественного отбора, выживают сильнейшие…

Вываливаюсь наружу из самолёта. Странно, никого из встречающих. Молча пожимаю плечами и иду к виднеющемуся невдалеке строению. Там натыкаюсь на ошалевшего от моего вида фельдфебеля. Он ничего не знает ни о приказе, ни о том, что прибыл самолёт. Спал наверное, «zivotnoe». Наконец связываюсь по телефону со Штабом Люфтваффе в Берлине. Вот это номер! И там меня не ждут. Никто ничего не знает. Обескураженный дежурный офицер пытается что-то выяснить, но мне недосуг, и я высказав всё, что думаю по поводу наступившего бардака возвращаюсь назад к «Грифу» и посылаю экипаж распорядится по поводу заправки, чтобы возвратится назад в часть. Через сорок минут все баки полны и мы выруливаем на взлётную полосу, и как раз в этот момент на поле вылетает целая кавалькада чёрных лимузинов с двумя «234-ми» позади в качестве охраны. Одновременно оживает рация и знакомый голос Фюрера приказывает немедленно прекратить взлёт а мне явится перед его светлые очи…

Утром меня сажают в поезд, идущий во Францию. Я благоухаю одеколоном, на мне шикарный белый парадный мундир с полным «ikonostasom», как выражаются мои русские друзья. В последнем — добавка. Мой Рыцарский Крест украсили золотые дубовые листья. Это заставляет умолкать фронтовиков, недовольных видом паркетного шаркуна, на которого я теперь похож. Дядюшка Ади меня сначала поругал за самоуправство, но когда я ему подарил фляжку Черчилля (жалко было до слёз) — успокоился. И от щедрот своих к Кресту вручил сразу листья. За уничтожение Черчилля. Не будешь же ему объяснять, что я Севу спасал… Ещё перед ним отличились какие-то штабные крысы: поскольку выяснилось, что я участвовал в наземных боях, то они подсчитали все мои вынужденные и осадные и приплюсовали всё в кучу. И теперь мою грудь украшает кроме листьев скромный, но ценимый мной так же дорого как русская Звезда Героя России, значок «За участие в наземных боях в составе войск Люфтваффе»…

Я располагаюсь в купе в гордом одиночестве и вызываю проводника. Когда тот появляется, приказываю вызвать из ресторана официанта и делаю заказ. Тут же спохватываюсь, что пить в одиночку плохо и шествую в вагон лично. Там почти никого нет, и это меня слегка расстраивает. Придётся отложить обмывание наград до возвращения в часть. Но зато можно пообедать. Делаю заказ и в его ожидании беру утреннюю «Ангрифф». О! Вот это приятная новость: официальный Указ о моём награждении вместе с моей глупо улыбающейся физиономией. Но вот это уже лишнее. Йозеф явно перегнул палку: по его словам получается, что я сбивал вражеские истребители плевками, а танки сжигал одним дыханием. В свободное время же развлекаюсь тем, что завязываю пушечные стволы в морские узлы… Надо будет ему попенять… Тем временем свистит паровз и вагон трогается. К вечеру я буду во Франции, у своих ребят. Они наверное соскучились по своему командиру.

Коммодор Ричард Муркок. Аэродром Кенли

Нас поднимают по тревоге. Началось вторжение, требуется срочно поднять все машины в воздух! Наши верные «Харрикейны» второй модификации выкатывают из подземных убежищ. В эскадре осталось всего двенадцать машин, и это кажется чудом. В соседних частях и этого нет. Всё потому, что мы стояли в резерве, и нас почти не посылали в бой, тем не менее в нашей части одни ветераны, собранные со всего Королевского флота асы. У каждого за плечами не один бой. И не один сбитый немец. После того как была почти мгновенно завовёвана Франция, наш последний союзник на материке, все самолёты противника начали бомбёжку моей страны. Все восемь тысяч самолётов. Сначала они подавили всякое сопротивление истребительной авиации — не обращая внимания ни на что, русские, немецкие, итальянские пилоты набрасывались по десять-пятнадцать машин на одного нашего и добивались успеха. Перечёркнутое тонкой струёй дыма небо, и ещё один британский пилот сбит… Враги брали количеством и коварством. Это вначале. Затем они набрались опыта и уже стали побеждать умением. Наши кадровые пилоты были выбиты в течение полугода непрерывных воздушных боёв. Если Союзные лётчики могли чередоваться и отдыхать, то мы постоянно находились в воздухе: не выдерживали машины, измученные пилоты рано или поздно совершали ошибку, которая становилась роковой и последней в их жизни. Массированными налётами бомбардировщиков были уничтожены вначале военные заводы, выпускающие самолёты и двигатели для них, затем «джерри» и «Иваны» принялись за остальные предприятия. Вскоре началась нехватка сырья и стратегических материалов, в первую очередь топлива для наших машин… Попытки закупить их в Америке провалилась. Нет, согласие мы вначале получили. Но Союз объявил что вводит трёхсотмильную карантинную зону вокруг британских островов, и любое судно любой страны вошедшее в неё будет уничтожено. После потопления десятка транспортов шум в Сенате подняли изоляционисты, поддержанные нацистскими деньгами, и поставки нам были запрещены. Все товары, предназначавшиеся к отправке нам, с удовольствием выкупили члены Тройственного Союза. И все были счастливы. Мы пытались доставлять необходимое нам подводными лодками, но сколько груза можно привезти на неприспособленном для этого судне? Почти ничего. Вскоре начался хаос и самое страшное — голод. Гражданское население по карточкам почти не получало никаких продуктов, всё, что удавалось достать нашим интендантам уходило в армию. По всей стране вспыхивали голодные бунты, впрочем быстро сошедшие на нет, так как колонны демонстрантов были желанной целью вражеских лётчиков. Люди роптали и требовали от правительства действий. Но что мы могли? Без топлива, без самолётов, без пилотов, наконец?! Ничего… Самое страшное началось после Рождества. В нашем небе появились новейшие вражеские машины на реактивной тяге, на которых летали отборнейшие асы. Достаточно сказать, что ни один из этих самолётов мы не смогли сбить. А вот они могли… И делали с нами всё, что хотели… Как я мог тягаться с аппаратом, который имеет высотность и скороподъёмность почти в полтора раза выше, не говоря о скорости почти наполовину больше моей? А оружие?! Четыре двухфунтовые автоматические пушки в носу! Через неделю после их появления ни один британский самолёт не поднимался в небо, и враг захватил полное господство в небе. Только ночью наши солдаты могли передвигаться по дорогам, и то, соблюдая строжайшую светомаскировку. Наша гордость, Королевский Град-Флит был почти полностью уничтожен массированными налётами целых воздушных флотов, о чём лорд «Хау-Хау» с гордостью возвестил на весь мир из Берлина. Весной же налёты вообще шли беспрерывно — наши города и деревни были стёрты с лица земли и превращены в груду развалин, наши поля сожжены на корню и превращены в лунные пейзажи, на дорогах валялись никем неубираемые трупы погибших и умерших от голода. Последняя демонстрация в Лондоне перед Королевским Дворцом, почему-то не трогаемым врагами, требовала капитуляции. Её расстреляли верные правительству части, а Черчиль объявил о том, что это выступление было инспирировано русскими агентами…