Черный Баламут. Трилогия - Олди Генри Лайон

— Ты права, Крошка. Лучше бы я разделил ложе с ней, чем с этими развратными шлюхами, которые свели в могилу молодого царевича. Но… всем нужен наследник! Ты наивна, змея: никого не устроит сын шудры и Черного Островитянина, даже если такой ребенок и появится на свет… Никому нет дела до того, хочет ли этого сам Вьяса! Они говорят, что я должен. Наверное, я действительно должен. Должен… — прошептал он, снова впадая в прежнее сумеречное состояние.

Под вечер Вьяса вдруг очнулся от задумчивости и потребовал ароматических снадобий, воду для омовения, новую одежду, гребень, пилочки для ногтей и еще много всякого другого.

Слуги обалдели от такого приказа и превратили покои Черного Островитянина в будуар гетеры. Даже шафрановую пыльцу цветов лодхры, используемую в качестве пудры, принесли — хватило б слона припудрить!

Через два часа отшельника было не узнать. Борода и волосы (наверное, впервые за всю жизнь!) аккуратно расчесаны, шаровары розового атласа и небесно-голубая рубаха, подпоясанная золоченым поясом с хризолитовыми вставками, сидели на Черном Островитянине слегка мешковато, но это было как небо и земля в сравнении с его дерюжной хламидой!

Отшельник тщательно подстриг ногти, ранее больше напоминавшие когти тигра, и не пожалел благовоний. Теперь он сильно отличался от того жуткого существа, которое подошло к воротам Восхода походкой хмельного удода — но…

Но!

Вьяса не мог понять этого — он настолько свыкся с собственной внешностью, что сейчас сам себе казался чуть ли не красавцем. Но черное сплющенное лицо, обрамленное огненным облаком, светящиеся во тьме угли глаз-янтарей, долговязая и нескладная фигура обезьяны, волосатые руки до колен — все это никуда не исчезло!..

Отшельник глубоко вздохнул, шумно выдохнул, прикрикнул на Крошку, которая собралась было увязаться следом, — и распахнул двери своих покоев.

Провожатый уже ждал его. Время пришло.

Резные узорчатые створки с легким скрипом затворились за его спиной. В спальне царил благовонный сумрак, и Вьяса не сразу различил два полуобнаженных женских тела — в призывных позах они раскинулись на огромном, поистине царском ложе. Когда же эта соблазнительная картина предстала взору отшельника во всех подробностях, у него разом перехватило дыхание. Он постарался улыбнуться как можно естественнее и сделал шаг вперед.

В следующий миг ему в уши ударил оглушительный визг.

Разумеется, несчастный Вьяса не знал о том, что сегодня днем царевнам передали: Сатьявати желает их видеть. Когда обе полногрудые невестки предстали перед сморщенной свекровью, та сухо объявила, что сегодня вечером их благородный деверь[63] почтит вдов своим посещением и возляжет с ними на ложе, дабы зачать будущих наследников. «Так что готовьтесь, стервы! И попробуйте только не зачать!

Сгною!»

Стервы находились в последнее время под неусыпным надзором евнухов и уже испытывали немалый зуд в интимных частях тела. А потому переглянулись, радостно поблагодарили оттаявшую Сатьявати и поспешили удалиться к себе, чтобы как следует подготовиться к предстоящей ночи любви.

Царица и не подозревала, что Матушка с Мамочкой поняли ее с точностью до наоборот! Сатьявати прекрасно знала, что Грозный не отступится от своего обета даже под угрозой смерти, — и она была уверена, что о регенте жены Вичитры и думать забыли. Под «деверем» царица подразумевала чернокожего первенца Вьясу — и была приятно удивлена тому, как возбудились невестки при ее словах.

Царевны, в свою очередь, были твердо уверены, что сегодня вечером к ним наконец явится Гангея Грозный, воплощение женской мечты, — и заранее предвкушали ночь безумной страсти с этим «быком среди царей»!

Каковы же были ужас и потрясение обеих, когда в дверях опочивальни вместо долгожданного быка возникло… возникло… возникло ЭТО!

В первое мгновение обе просто потеряли дар речи, а потом…

Отшельник ошарашенно глядел на самозабвенно визжащих царевен, и слезы горькой, как чернильный орех, обиды постепенно застили свет его глаз. Неужели он настолько… настолько отвратителен?! Настолько, что при виде его две молодые женщины отнюдь не благонравного поведения визжат как резаные, бледнея и в ужасе закрывая лицо руками?! Он так старался придать себе подобающий вид, надеялся понравиться им, переломил себя, пришел, и…

Плечи отшельника поникли, прозрачный алмаз-предатель скатился из уголка правого глаза, пробороздив черную щеку. Вьяса молча повернулся и направился к дверям. Нет, он не зверь и не насильник, хоть и выглядит, наверное, чудовищем. Эти две женщины не хотят его — что ж, он уйдет! Наверное, у него никогда не будет детей, в отличие от отца Грозного его и впрямь ждут адские муки Пута — пусть! Ему все равно.

«Тебе-то, дурачок, может быть, и все равно, а вот мне — нет! — внезапной вспышкой пробился из глубины сознания чей-то на удивление знакомый голос. — У тебя будут дети, Вьяса!»

…И черная, как его плоть, пустота с ревом навалилась со всех сторон.

Он очнулся в своих покоях. Очнулся, услышав — кто-то плачет. Горько, по-детски, навзрыд. И лишь через несколько мгновений до Вьясы дошло, что плачет он сам.

Его душили стыд, отчаяние и ясное, как озарение, осознание собственной непоправимой ущербности. Сейчас он не был подвижником, отшельником, великим мудрецом — личина слетела, он был просто ребенком, обиженным до глубины души, которому только что заявили напрямик: «Ты — урод! И останешься уродом на всю жизнь! Ты никому не нужен, лучшее, что ты можешь сделать, — это сдохнуть прямо сейчас! Глядишь, в другой жизни тебе повезет больше… Урод!»

Осторожная рука тронула его за плечо, и отшельник взвился, как от ожога. Над ним склонилась Гопали.

Девушка не отшатнулась от рывка Вьясы — и он вдруг понял, что служанка уже давно гладит его по плечу кончиками пальцев, шепча на ухо тихие слова утешения.

Молния отчаянной надежды рассекла царивший в душе мрак: ОН ЕЙ НЕ ПРОТИВЕН! Она не боится его жуткого облика, не бежит прочь — боги, неужели ей приятно быть с ним рядом?!

Сейчас у Черного Островитянина не было ни времени, ни желания задумываться, что это: любовь, жалость, просто интерес, пусть и доброжелательный — ему было все равно! Главное, в этом мире есть кто-то, кому он небезразличен, непротивен. Девушка оказалась рядом в трудную минуту, хотя никто не просил ее об этом!

Отшельник порывисто обнял служанку и долго, не стесняясь, взахлеб рыдал у нее на груди, содрогаясь всем телом и постепенно успокаиваясь.

Он не сразу понял, что руки его уже не просто обнимают, но осторожно, неуверенно ласкают девушку, и та робко отвечает ему взаимностью. Вьясу обдало жаром, но не Жаром-тапасом, к которому он давно привык, иное, удивительное ощущение поразило его, он чуть не оттолкнул от себя служанку, но Гопали мягко удержала его, и постепенно руки осмелели, проникнув в святая святых, а пальцы девушки вторили им легкими нежными касаниями — и все получилось само собой, легко и естественно, и ложе плыло, качаясь в теплых волнах, унося двоих к вершинам неземного блаженства — в те миры, изобильные медом и топленым маслом, где, кроме урода, забывшего об уродстве, и рабыни, забывшей о рабстве, не было никого…

— Тебе недолго осталось быть рабыней… — благодарно прошептал Вьяса на ухо Гопали, засыпая.

Или это ему приснилось?

В любом случае слова отшельника оказались пророческими.

Наутро Вьяса исчез из дворца. Никто не видел, когда и куда он ушел.

— Святые отшельники — они такие… — шептались люди.

— Ну да! — поддакивали другие. — Сделал дело — и ноги в руки, ищи-свищи! Это правильно, это по-нашему, по-мужски!

Поиски не дали никаких результатов, а через четыре месяца до Хастинапура докатился слух, что Вьяса вернулся в свою островную обитель.

Сатьявати с пристрастием допросила евнухов, дежуривших в ту ночь у покоев царевен. Евнухи в один голос показывали одно и то же: да, зашел, да, визгу было — хоть уши затыкай! Но мы не затыкали, как можно, ведь нам же было ведено! Мы честно… Да, потом кричали — как будто, ну… как будто великий аскет этих двух… прости, госпожа, уж не знаем, что он там с ними делал — не видно было, жаль! — но царевны явно сопротивлялись! Но без толку. И двух часов не прошло — слышим, кричать перестали, только вроде бы всхлипывают, жалостно так, аж слеза прошибает… Тут дверь открывается — и он выходит! Ну да, Вьяса! В чем мать… В чем его достойная и милостивая царица родила! Взор пламенный, в бородище Всенародный Агни бушует — на нас даже не взглянул и к себе пошел. Ну да, нагишом.