Вне закона - Иосиф Герасимов

И Луганцев без особого труда вышел в члены-корреспонденты Академии наук, а затем через некоторое время в действительные члены. Никто из светил не решался кому-либо рассказывать о визитах на дачу Ильи Викторовича.

И первое, что сделал Луганцев, добился, чтобы Илью Викторовича выдворили на пенсию. Ему не нужны были свидетели. Слишком уж обыкновенная история — Илья Викторович должен был ее предвидеть.

Нанести удар следовало неожиданно. Для этого и нужно-то было — подготовить документы по Луганцеву и передать их наиболее радикальным членам парламента. Илья Викторович обдумывал, каким путем это сделать, у него было несколько возможностей, но не очень надежные… А вот журналистка, которая в свое время ударила по Ивану Кирилловичу в защиту Тагидзе… вот эта девчонка ни перед чем не остановится. К тому же она аккредитована на сессию Верховного Совета, вхожа к парламентариям. Илья Викторович встречал ее подпись в газете под беседами с наиболее радикальными среди них. Найти ее не составляло большого труда.

Все-таки у Ильи Викторовича сохранились кое-какие связи. И ребятишки выяснили для него об этой девочке из газеты. Самым, пожалуй, важным из сведений, полученных Ильей Викторовичем, было то, что девочка связана с сыном Тагидзе. И если эти оба узнают из документов, как много подножек подставил Луганцев Григорию Зурабовичу и как он придумал направить в его группу работников ОБХСС, заранее зная, чем это кончится, то вряд ли журналистка и сын Тагидзе останутся равнодушными к документам, которые хранятся у Ильи Викторовича. Конечно, он подстрахуется. Но выйти на парламент через молодых — прекрасный ход.

Все же неожиданности не получалось. Почему за ним установили слежку? Или Луганцев, вспомнив об Илье Викторовиче, решил действовать, он знал — тот, покидая свое место, унес архив, и надо было его найти. Но возможен и другой вариант: они пронюхали, что он занялся делом Луганцева.

Архив он упрятал немудрено: в старом сейфе на чердаке дома, в котором жил; проникнуть туда можно было через люк с лестничной площадки последнего этажа, пройти в угол за трубы, там было нечто похожее на свалку; сейф лежал меж двух бетонных глыб, был он с облупленной краской, ободранный и вряд ли мог привлечь чье-либо внимание, ключи у него были не простые, хранились на связке.

Позавчера, когда Илья Викторович доставал из сейфа серую папку, пользуясь карманным фонариком, он мог твердо поручиться — к делам никто не прикасался, метки были целы; в сейфе могли шарить только после его ухода, но и тогда они вряд ли обнаружили бы, какую именно папку он взял, ведь описи дел не было.

Да, да, серая папка с надписью «И. К. Луганцев» была не проста, в ней лежали документы, полученные от бородатого академика, добытые разным способом из управления; тут хранились и начальные отчеты профессионала-стукача, разработки планов, но самые сильные бумаги — записи бесед с опальным академиком.

Как-то в кабинете Судакевича Илья Викторович услышал такой разговор: мол, следует в Горький направить молодого талантливого физика, к которому главный диссидент Советского Союза проявляет интерес, на что последовал краткий ответ: «Не надо. Там бывает Луганцев. Они знакомы десять лет… Этого достаточно».

Конечно, в папке самыми взрывными и были отчеты о беседах Луганцева с главным диссидентом; хранились и другие документы, может быть, более важные, но нынче они не могли произвести столь взрывного эффекта, как эти записи бесед.

Опальный академик в перестроечные времена сам стал парламентарием, умер перед выступлением, похороны его вылились во всемирную демонстрацию демократов, а после смерти его возвели в сан святого. Стоило Илье Викторовичу прикрыть глаза, увидеть знакомый по телевизионным передачам парламентский зал, услышать, как во время обсуждения кандидатуры Луганцева произносится слово сексот, и тогда уж нетрудно представить, чем все может обернуться. Тайный агент, а в молодости стукачишка, сделавший свою карьеру при помощи КГБ, — не просто позор для академика, это его конец.

Сомнений у Ильи Викторовича не оставалось: слежка началась только потому, что он занялся делом Луганцева. Но архива они все же не обнаружили. Иначе зачем им вести наблюдение? Те, кому нужен был Луганцев на посту заместителя премьера, заботились о его охране. Все это правдоподобно.

Но есть одна деталь, которая мешает Илье Викторовичу сделать окончательный вывод: а захотел бы Луганцев в нынешние дни открыть перед кем-либо, вот хотя бы перед теми новенькими, что пришли на Лубянку, то, чего он более всего боится?

Вот то-то. С этого вопроса и начинается тайна.

Глава седьмая

Пахло подогретыми котлетками «а ля макдональдс», их в последнее время продавали замороженными в буфете — продовольственная помощь Запада, над которой открыто потешались в объединении, да и во всех очередях потешались, но толкались, чтобы добыть, а то можно остаться без ужина и обеда. Люся все соорудила как надо, стол накрыла ловко, и он вовсе не выглядел бедным, да еще в рюмках золотилось сухое вино. Они выпили.

— Ты рассказывай подробно, — предупредила она.

А он и не пытался ничего скрыть, все-таки вызов к Луганцеву был для него событием; таких, как Сергей, в объединении тысячи, и только редкие единицы удостаиваются чести — пожать руку человеку, который правит всеми этими людьми.

Люся к этому могла относиться совсем иначе, при ее профессии ей открыт вход ко многим. Они даже сами могут просить ее о встрече, если им очень нужно донести свои мысли или недовольства через газету. Он это понимал, поэтому и говорил сдержанно.

От отца он в свое время слышал что-то нелестное о Луганцеве, но то брошено было мимоходом, отец вообще не любил давать характеристик людям, сказал и забыл… Но ведь ругать начальников — это хороший тон, не более. В курилках и коридорах Луганцева называли «попом», «бородой», «треплом», на другие эпитеты не отваживались; вообще-то относились к нему терпимо, подчеркивали, что вышел он из среды таких же, как они, не навязан вроде никем, а три года назад его выбирали всем коллективом, тогда вообще пронесся этот шквал выборов по всем предприятиям и институтам, и почти везде выбрали тех, о ком заранее было известно, что они станут руководителями или же были ими прежде.

Когда он закончил свой рассказ, она спросила:

— А почему он попросил тебя, а не Клавдию Васильевну?

— По-моему, она не его дочь.

— Да, это заметно, — усмехнулась Люся.

Она потянулась к сумочке, достала сигареты, неспешно закурила; те части лица и шеи, которые были повернуты к нему, казались розовыми, а другие, обращенные к окну, откуда пробивался слабый уличный свет вечерних огней, бледными, и эта двойственность освещения делала черты ее лица более резкими; зеленоватые глаза сузились, и слова зазвучали жестче.

— Тут дело в том… зачем ему все это понадобилось, — проговорила она, выпуская струйку дыма.

— По-моему, он объяснил.

Она вздохнула:

— Сережа, можно быть наивным, но не до такой же степени… Неужто у него нет других забот, кроме как увековечить память Григория Тагидзе?.. Тут дело в другом.

Он начал сердиться:

— И ты об этом, конечно, знаешь, да?

Она посмотрела на него, чуть усмехнувшись:

— Догадываюсь.

— И можешь объяснить, да?

Она молчала, глядя на кончик сигареты, и ему стало не по себе, он почувствовал, как дует от порога.

— Давай, я тебе расскажу, как мы встретились… Все расскажу. Тогда, наверное, поймешь… Только налей мне еще вина…

Голос ее был бесстрастен, лишенный оттенков; пожалуй, в нем улавливалась слабая холодность, а может быть, и напряженность. Сергей насторожился.

— Я с твоим отцом подружилась, когда он уж был ранен. Смертельно. А люди не видели. Они выпустили в него весь заряд ядовитых пуль… Перед смертью он пришел ко мне, пьяный. Я думала: пьяный — это хорошо. Когда пьют, не кончают с собой. Но я ошиблась.

— Но когда он был жив, я тебя не видел.

— Ты не помнишь… Я месяц ходила к нему в группу. Копалась там, как самый проклятый ревизор. Это было задание редактора. Он сказал: «Вы переройте все, этот научный прохиндей обыкновенный уголовник. Нам нужен глубокий материал о шарлатанах в науке». Вот так дают задания. И ты идешь уже готовенькая, чтобы накопить побольше гадостей, чтобы затем их выплеснуть на человека. Но мне и первых двух дней хватило, чтобы понять, куда я попала… Я потом была на похоронах, ты тоже там меня видел. Меня отпаивали какой-то гадостью… Клавдия Васильевна. Потом все прошло… Нет, я не то говорю… Не прошло, а обернулось другим… Я их всех ненавижу. Иногда мне кажется — готова убить…

— О ком ты говоришь?

— Сейчас, сейчас, — она потянулась к вину, быстро сделала несколько глотков.