Соблазны французского двора - Елена Арсеньева

Мария невидящими глазами уставилась в стену, пытаясь проникнуть в смысл сего речевого оборота.

«…одному из своих родственников или родственниц из того же рода, от которого имение досталось завещателю».

Из того же рода… Из того же рода…

Так, кажется, что-то проясняется. У нее нет – и, очевидно, не будет! – детей. И прямых, стало быть, наследников. Брат Алешка по закону получить Любавино не может: он не Строилов, он Измайлов! И буде у него родятся дети – то же произойдет. Матушка, отчим – тоже Измайловы. Тетушка Елизавета Михайловна, ее сын Мишка и муж ее князь Павел – эти Рязановы. А из Строиловых кто? Одна лишь Евлалия Никандровна. Она вроде как сестра деда Марии по отцу Валерьяну Строилову. Но и ее начисто лишает наследства завещание в пользу Евдокии Головкиной. И это значит… это значит…

Мария собрала книги в стопу, подошла к полкам и осторожно, аккуратно установила один к одному тяжелые тома, обтянутые коленкором, выровняла черные кожаные корешки с золотым тиснением.

Это значит, что Евдокия Головкина и есть та самая «одна из родственниц (хотя бы и помимо ближайших) из того же рода, от которого имение досталось завещателю». Евдокия – какая-то дальняя строиловская родня, на наследство права не имеющая, но упрямо к нему рвущаяся!

Да, выходит, верна была догадка, повинуясь которой Мария погнала Данилу в Россию. Хотя теперь ясно, что делать сего не следовало. Зачем далеко? Не проще ли тетушку Евлалию Никандровну попросить напрячь память и перебрать по пальцам всю строиловскую родню, с которой никогда не имела никаких дел матушка Марии? Уж наверняка тут-то и отыщется след Евдокии Головкиной.

Ежегодный весенний бал-маскарад в городской ратуше был событием, не пропустить которое старались самые высокопоставленные особы парижского beau monde[92]. Поговаривали, что там может оказаться сам герцог Орлеанский.

Марии впервые предстояло побывать на маскараде: в прошлые года Корф, очевидно, забывал пригласить туда жену – впрочем, и сам он не ездил на те балы. Нынче же все высшие посольские чины и их супруги были приглашены поименно, об отказе и речи идти не могло!

Корф чувствовал себя вполне сносно и мог присутствовать в ратуше – в конце концов, предполагалось, что самое тяжкое из предстоящего ему там – это менуэт или аллеманда с какой-нибудь прекрасной дамою. Не на дуэли же драться!

О том, что ему может предстоять на самом деле, знали только Мария и Симолин. Мария не могла не сообщить об этом своему заботливому другу, однако она так «бэкала и мэкала», пытаясь утаить источник сведений, что в конце концов Симолин хитро прищурил один глаз и рассмеялся.

– Моя прекрасная баронесса, – ласково проговорил он, целуя Марии руку, – вы забыли, с кем имеете дело. Всю жизнь я получаю тайные сведения… в этом состоит моя работа! Мне ничего не надо объяснять. Если бы я каждый раз допытывался у своих агентов, откуда кто из них что знает, я не продвинулся бы в своей карьере ни на йоту. Мы как пчелы: собираем мед, не больно-то задумываясь о названии цветка. Вы только скажите, что требуется от меня, – и я все исполню.

Мария смотрела на него повлажневшими глазами. Этому немолодому человеку, облеченному немалой властью, доставляла искреннее наслаждение затеянная Марией интрига. Интриги вообще были смыслом жизни Симолина, однако то были серьезные, подчас опасные, чреватые государственными и международными осложнениями хитроумные нагромождения; здесь же он ощущал себя кем-то вроде бога любви Эроса – умудренного опытом, поседевшего, однако по-прежнему шаловливого и готового поддержать всякие безумства, совершаемые во имя любви.

– Ничего, дитя мое, – тихо сказал он, видя слезы в глазах Марии. – Бог даст, вы еще будете счастливы!

– Он дал клятву, – пробормотала Мария, понурясь и силясь не разрыдаться в голос.

– Где клятва, там и преступление ее, – отмахнулся Симолин. – А теперь идите домой и займитесь своим туалетом. И уверяю, душа моя: Димитрий Васильевич без моего пригляду шагу не ступит. Самолично отвезу его в Отель-де-Вилль – самолично и назад привезу, невредимого!

Марии оставалось только надеяться на это…

Итак, собственного мужа ей предстояло увидеть лишь на балу. Как, впрочем, и графиню Евлалию: раз прогневавшись на племянницу, она так более и не появлялась на улице Старых Августинцев, а посланная к ней Глашенька воротилась с известием, что графиня в Версале и воротится лишь для участия в маскараде. Там Мария и увидит ее, там и спросит о Евдокии Головкиной – если, конечно, узнает свою сердитую тетушку в сонмище людей, ибо в каком та будет костюме, Мария не имела ни малейшего представления. Что придумает Симолин для маскировки Корфа, ей тоже было неведомо. Она и сама-то до последнего мгновения не представляла, что наденет. Она не позаботилась заказать подобающий туалет и теперь в растерянности стояла перед шкафами и сундуками, пытаясь выбрать из множества нарядов тот единственный, который сделал бы ее неузнаваемой.

Был у Марии прекрасный, голубой с золотом, русский костюм: шелковый сарафан, батистовая рубаха, унизанный скатным жемчугом кокошник, – однако Корф видел этот наряд, а Марии не хотелось до поры до времени попадаться на глаза мужу.

Словом, время шло, до бала оставался какой-то час, а Мария по-прежнему пребывала в глубокой растерянности, как вдруг за дверью будуара раздался какой-то шум. Глашенька побежала поглядеть, в чем дело, и вслед за ней в комнату вступил человек с огромною картонкою в руках, перевитой алыми лентами. Насилу оторвав взор от нарядной, обтянутой розовым шелком картонки, Мария взглянула на посетителя – да так и ахнула, узнав посольского лакея Казимира. Едва приметно улыбнувшись, он тотчас принял важный вид и пояснил, что доставил сию картонку по приказу господина Симолина, для удовольствия госпожи баронессы, потом откланялся и поспешно вышел.

Мария озадаченно глядела на огромную картонку. Глашенька, от нетерпения путаясь в алых завязках, подняла крышку – и, испустив стон восторга, принялась вынимать оттуда вещь за вещью. Мария же только изредка всплескивала руками.

Здесь был целый ворох тончайших нижних юбок – не меньше пяти! – одна короче другой, обшитых кружевом с таким расчетом, чтобы каждая была видна, и все они от бедер расходились пышным, шумящим, восхитительно волнующимся, многоярусным колоколом. Юбки были довольно короткие – самая длинная не достигала щиколоток. Однако верхняя юбка – алая, шелковая, горящая огнем! – оказалась еще короче. Глашенька вытащила черные кружевные чулочки, и когда Мария натянула их, то обомлела от восторга, узрев изящество и стройность своих ножек, выставленных теперь на всеобщее обозрение и особенно выигрышно смотревшихся в алых атласных туфельках. К юбкам прилагалась белая батистовая рубашка с пышными, отороченными кружевом рукавами и таким глубоким декольте, что, когда Глашенька зашнуровала на тонкой талии Марии черный бархатный корсаж, ее и без того вполне пышный бюст выступил из выреза двумя белопенными соблазнительными выпуклостями, на одну из которых Глашенька тотчас прилепила черную тафтяную мушку. Впрочем, в чудесной коробке, присланной Симолиным, оказалась тончайшая индийская шаль из кашемира, затканная золотыми цветами, так что ежели б Марию вдруг особенно смутили нескромные мужские взоры, она могла бы принакрыться этой шалью, которую пока что стянула на бедрах, подчеркнув их стройность.