Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

Дорнах — класс трудный, ибо основной урок этого класса — урок войны: дорнахцы были в [на] войне; их жизнь годами — окопы, внутри которых они участвовали в таком опыте, который нигде, кроме Дорнаха, не производился; и опыт этот проводили под неприятельским огнем, уничтожившим [уничтожавшим] в Дорнахе многих (я считаю, что Энглерт, Хольцляйтер, доктор Гош, Розенберг, Шпренгель, Н. Н. Киселев и сколькие еще уничтожены для антропософии в Дорнахе: огнем "орудий"); еще большая группа получила опасные раны; уезжая из Дорнаха в 16‑м году, я не знал никого из дорнахцев, кто не был бы ранен и не лежал бы в "лазарете"; раны — разные: от легких до смертельных; но ранены — все.

И очень многие на всю жизнь искалечены.

Дорнахские "калеки" заслуживают глубочайшей симпатии за тот моральный подвиг, который ввел их в боевой огонь; и ужасно было бы над ними смеяться.

Одна из особенностей дорнахских ран — травматические повреждения ГОЛОВ и СЕРДЕЦ; и СУИ ГЕНЕРИС странность, выражающаяся у иных в жестах, напоминающих дефективность (я говорю не о всех, разумеется); то — что для небывшего в Дорнахе порой выпирает и "ужасно", и "смешно" в дорнахце, Для меня, прошедшего в Дорнахе кусочек жизни, — разумеется, не смешно, а ужасно в смысле ТРАГЕДИИ, бывшей некогда, в результате которой "индивидуум", или духовный центр, отвердился, быть может, для ряда воплощений, а личность для нынешнего воплощения осталась БЕЗ НОГ; видишь КАЛЕКУ, уважаешь его за перенесенное; но нервно вздрагиваешь, когда свою искалеченность непроизвольно он сует в нос, как НЕВЫРАЗИМУЮ КРАСОТУ; бугры или безобразные впадины вместо отсутствующих органов жизни почтенны, но их — прячут, а не выставляют под нос другим. Дорнахцы же имеют свойство (инстинктивное) к этим уродствам своим относиться, как к знакам отличия, как к прекрасной форме, которая их зачисляет в "отряд особого назначения". Они не понимают, что человек, не введенный в особые условия жизни в Дорнахе, совершенно иначе относится к печальным ЗНАКАМ ОТЛИЧИ Я; не говорит: "Ты героически сражался"; а — говорит: "И в кого ты таким уродился!"

Видя дорнахцев в таком положении, я двояко стискивал зубы — не раз: перед ДОРНАХЦЕМ, не понимающим своего жалкого положения; и перед тем, кто его только осуждает, НЕ ТАК ОСУЖДАЮТ ДОРНАХЦЕВ [НО ТАК ОСУЖДАТЬ ДОРНАХЦЕВ]: пошло!

Все то, о чем я говорю, — глубоко, очень глубоко; я лишь сигнализирую словами; и лишь сигнализация — перечисление ряда дефектов по внешним признакам; эти признаки не соответствуют внутреннему содержанию; там они — ИНОЕ ЕЩЕ.

К таким дефектам относимы вытянутые теневые стороны положительных свершений. Например: самопожертвование и бескорыстие стянули в Дорнах в нем выкристаллизовавшийся "особый отряд"; теневые строны этого: черствость, сухость и нечто, напоминающее безжалостность по отношению ко всему, что предполагается существующим без "подвига особого назначения"; и отсюда, опять — таки, неумение разглядеть "подвиг", скрытый в обыденных формах жизни вне "помпезного обстания", в котором протекал подвиг дорнахцев. А любовь к делу Штейнера, любовь пламенная, и вытекающая отсюда нежная любовь к "БАУ" в скольких бессознательно уродливо материализовалась до культа перед "истуканом", — не существом, которого негативом лишь являлась материальная форма, а каркасом вещества — БЕТОНОМ И ДЕРЕВОМ; этому бетону, как Молоху, приносились и КРОВАВЫЕ жертвы в том смысле, что вколачивалась жизнь в бетон и камень и отнималась любовь у близких ("некогда любить"), засорялась собственная личная жизнь ("некогда прибрать ее"); так "ВСЕ для дела" перерождалось во "ВСЕ — МИМО ДЕЛА"; ибо дедо, которому начинали служить, было негативом другого дела: храмом любви душ.

Смертельная рана Амфортаса не была излечена; и часто "дорнаховец", призванный к миссии выявить Парсифаля, становился эдаким "Амфортасиком" (безо всякого излечения).

И я наблюдал: вопиющие грехи против против реальной человечности во имя абстрактной и ТОЛЬКО АБСТРАКТНОЙ социальности в Дорнахе; но абстрактная социальность до последнего времени ничего иного и не могла выявить, кроме БОРЬБЫ ПАРТИЙ.

Неужели для этого нужны были заклания бросаемых в бездну жизней и мумификация в себе человека? Не значило ли это: отдать пламени пожара и то, во имя чего совершались БЕССМЫСЛЕННЫЕ ЖЕСТОКОСТИ?

Нельзя жить рывом и перманентностью "совершенно исключительных минут", сменяющих одна другую без возможности разобраться критически хотя бы в одной из минут; а дорнахцы, центр съездов, центр курсов, устраиваемых над движением в его целом, в силу случайного обстоятельства присутствия при всех этих "совершенно исключительных" минутах этот рыв за рывом и штурм за штурмом превратили в какую — то дурную бесконечность инерции; и — только. Есть две инерции: ПОКОЯ и параллельного равномерного движения всех непересекающихся пунктов; так говорит физика; и жаль, — что это забыли дорнахцы; их участь была — или сойти с ума от десятилетия "периодов бурных стремлений" (есть и "сумасшедшие"), или выработать защитный цвет равнодушия и "только заглатывания" всего виденного и слышанного: в 1921 г. при встрече с "дорнахцами" после пяти лет разлуки я был поражен, до чего они разучились критически воспринимать и внятно истолковывать хотя бы лекции Штейнера; иные из них не умели мне ничего внятно "объяснить", разве лишь констатировать: "Было сказано ТО-ТО!" Да и то: "ТО-ТО" порой выглядело в их интерпретации [интерпретациях] чем — то столь серым, что я не мог его отнести за счет слов Штейнера.

ИНТЕРПРЕТИРОВАЛ и ТОЛКОВАЛ Штутгарт (хорошо ли, дурно ли, — другой вопрос); и порой критически углубляла, пусть "крохи" мудрости доктора… "отсталая" в смысле всех "ПОСЛЕДНИХ слов" — Москва.

"Последние слова" непроизвольно искажались в моды ужимок и жестов в дорнахских ветеранах; и это — понятно: они трудились в "ремеслах", в "ячейках"; сделали много; и просмотрели, что утратили не только идеологию, но и самый вкус к ее пониманию: все равно ничего не разберешь, да и некогда: стройка первого Гетеанума, второго Гетеанума, эвритмия, стекла; и все это — под градом курсов на протяжении… 10 лет; а в узких щелях остающегося времени: "героическое" состояние борьбы по ликвидации "исключительных" положений; курсы — не усвоены; личная жизнь — засорена пеплом (не до нее); а дурная бесконечность "ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ состояний" перерождалась в "политику".

Самый интернационализм, завоевываемый конкретно в годы войны, в скольких душах осложнялся завоеваниями РАВНОДУШИЯ к родине, взятой в глубоком смысле; сидение в Центре движения отвлекло от движений, происходивших в жизни вокруг. В 1921–23 годах в беседах с иными дорнахцами я чувствовал: они РАВНО НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ ИЗ ТОГО, ЧТО ПРОИСХОДИТ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.