Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

Он был необычайно торжествен, выбрит и чист. Мундир застегнут на все пуговицы, ни один рукав не вымазан в известке, лицо лоснилось, точно его смазали салом.

Дворцовая обстановка – люстры, гобелены, золоченая мебель – не смущала Прошку. Стесняло одно – выпиравшая, рвавшаяся изнутри икота. Сдерживался, подавлял ее.

– Вот это – иной разговор! Вот это – солдат. А то напудренный маркиз в белых перчатках станет снимать с меня сапоги!

– Лакеев полон дворец, а надобно меня тревожить… А еще – «мальчик». Какой я «мальчик»? Я главный камардин! Мне сорок годов, – выпалил одним духом и потом уже, прикрыв рот рукой, икнул Прошка.

– Ну, насчет сорока годов ты это, брат, своей куме рассказывай, – рассмеялся Суворов. – А гляди-ка, Петр Никифорович, как наш Прохор Иваныч в столице похорошел, а? – повернул он Прошку за рукав. – Красив, помилуй Бог, красив!

Прошка не устоял против лести – усмехнулся.

– Давайте, – икнул он, – лучше мундер, чем глупости-то сказывать, – подавил он благодушное настроение.

Он бережно снял мундир и повесил его.

Суворов сел в кресло, подставил Прошке ногу. Прошка привычно стянул ботфорт.

– Ну, что жена-то, Катюша, здесь? Видал уж? – подмигнул Ивашеву Суворов.

Прошка ухмыльнулся:

– Здеся.

– Как она? Все такая же толстая?

– А что ей делается?..

– Угощал?

– Угощал.

– Пряников, сладкой водочки поднеси. От меня, слышишь?..

– Премного благодарен, – икнул Прошка. – Поднесу.

Он надел барину туфли.

– Принеси варенья и воды. А их высокоблагородие ужинали? – показал он на Ивашева.

– Я сыт, ваше сиятельство. Благодарствую! – поспешил ответить Ивашев.

– Ужинали.

– Тащи вишневого. Или крыжовника. А подполковнику стаканчик наливки. И ступай милуйся со своей Катенькой!..

– Скажете!.. – в последний раз икнул Прошка и вышел.

Подав барину варенье и воду – всегдашний ужин Суворова – и стакан наливки подполковнику Ивашеву, Прошка вернулся в лакейскую. Он сидел в кругу придворных лакеев. Стол был обильно уставлен закусками и бутылками.

Катюша, толстощекая, разбитная бабенка лет тридцати пяти, румяная от выпитого вина, от непривычной высокой компании, от восхищения своим муженьком, сидела в углу.

А тот, нимало не стесняясь ни такой необычной компании, ни возлияний, лил пули:

– Я же сказывал вам: без меня фитьмаршал не разденутся. Без меня и спать не лягут. Без меня они, можно сказать, ничего не стоят… Бывало, в энтой самой Туреччине, аль в Фильяндии, аль хотя бы и в Польше, в Аршаве… Первое дело: а где Прохор Иваныч? А Прохор Иваныч сыт? А ты, Прохор, пил-ел?

– Прохор Иванович, – перебил его главный дворецкий, – извольте выкушать.

Прошка не отказался, выкушал и продолжал:

– А что вот в отражениях…

И он выпучил для большего впечатления глаза.

– Вот при етом самом, – повертел он пальцами, – при как его… При Рымнике, – словно вдруг вспомнил он. – Едем мы с ним в разведку. Он да я, ей-богу. Ядра гудять, пули визжать…

Ливрейные слушали затаив дыхание. Ужасались. Восхищались.

«Главный камардин» заливался соловьем.

V

Первый день жизни в Таврическом дворце доставил много хлопот адъютанту Столыпину. С утра ко дворцу стали съезжаться вельможи, разные военные чины – представиться фельдмаршалу Суворову.

Фельдмаршал давно уже встал. Уже напился чаю, но ни выходить в залу, ни принимать кого-либо не хотел.

Съезжались те, кто никогда, не будь бы Суворов фельдмаршалом, не подумал бы приехать, кто раньше едва раскланивался с ним. А теперь спешат, торопятся. С вечера, поди, пили-гуляли, не выспались и – чуть свет приехали!

Притворство!

А притворства он не любил.

И Суворов сидел, читал французские и немецкие газеты – утрехтские, лейденские, берлинские, гамбургские, кенигсбергские, эрлангенские, что ежегодно выписывал для себя на адрес Хвостова.

Столыпину то и дело приходилось входить в спальню к фельдмаршалу и докладывать.

– Обер-полицеймейстер бригадир Глазов.

– Полиция мне зачем? – не подымая головы от газет, неласково спрашивал Суворов. – С Прошкой и без полиции управлюсь.

– Обер-прокурор Святейшего Синода.

– Я в архимандриты не собираюсь.

– Почт-директор.

– Газеты получил. Лошадей не надо – уезжать никуда пока не думаю.

– Спрашивали: когда же вы будете выходить?

– Чего я там не видал? О чем мне с ними говорить! Никого не приму! – отворачивался Суворов.

– Державин.

– Гаврилу Романовича проси! – вскочил с места. – Гаврила Романович, друг мой! – кинулся он навстречу поэту.

Суворов обнял его и повел в следующую комнату. Закрыл за собою дверь.

Александр Васильевич и Державин о чем-то оживленно говорили. Слышался смех Суворова, – он сразу оживился, повеселел.

А бедный адъютант не знал, что и делать с приемной, что говорить этим важным гостям.

Вот снова подъехали к крыльцу. Столыпин увидал восьмерку лошадей, императрицыну карету с гербами. Он еще не сообразил, кто это пожаловал, как отовсюду раздался удивленный шепот:

– Зубов! Платон Зубов! Сам Зубов!

Столыпин сорвался с места и побежал предупредить Суворова.

– Одевайтесь, ваше сиятельство, Зубов! – сказал он, вбегая к Суворову.

– А что, разве я не одет? – посмотрел на себя фельдмаршал.

Он был в своем всегдашнем простом кафтане. На шее – один орден Анны.

Державин смотрел, недоумевая.

– Платон Александрович тоже принимал меня в затрапезном…

Столыпин повернулся, чтобы встретить Зубова, но он входил уже, украшенный орденами, с лентой через плечо, в пышном шелковом кафтане.

Столыпин выскользнул из спальни. Он только услышал, как Зубов сухо спросил:

– Как ваше здоровье, граф?

В словах должно было быть участие, но в тоне слышалось только негодование.

Зубов пробыл у фельдмаршала минут пять. Он вышел и быстро прошел через залу, провожаемый униженными поклонами сановников.

С его отъездом зала быстро опустела. Вельможи разъезжались несолоно хлебавши.

И когда уже почти никого не осталось в зале, к крыльцу подкатила карета вице-канцлера Остермана. Столыпин узнал ее по голубым епанчам гайдуков и их высоким картузам с перьями и серебряными бляхами.

– Погоди, Гаврила Романович, я сейчас! – сказал Суворов Державину и как был, так и выбежал из дворца навстречу Остерману.

Гайдуки только успели раскрыть дверцы перед вице-канцлером, как Суворов вскочил в карету к Остерману и захлопнул дверцы.

Он просидел минут десять и вылез из кареты. Остерман поехал назад. Визит был окончен.

– Этот визит – самый скорый, лучший и взаимно не отяготительный, – говорил Державину Суворов. – Человек он древний, помилуй Бог, зачем же его заставлять утруждаться.