Записки мертвеца - Георгий Апальков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бинтов, ваты и йода почти хватило для того, чтобы обработать все наши раны. Ире в этом смысле повезло больше, и совсем скоро последняя царапина на её лице затянется, а последняя ссадина на теле — исчезнет, как будто их и не было. У меня всё сложнее, но, думаю, тоже не смертельно. Некоторые раны под перевязками пульсируют, чешутся и довольно навязчиво болят, что, может быть, не сулит ничего хорошего. Температура поднялась. Раскалывается голова. Слегка подташнивает. Словом — почти все те же симптомы, что были у Леонида Николаевича вчера. Всем сердцем надеюсь, что это не вирус, а просто последствия многочисленных травм или какое-нибудь сотрясение. Однако чувство, что эти строки могут стать для меня последними, не покидает меня. Собственно, потому я за них и сел: хотел закончить свой рассказ, если вдруг судьба приготовила мне путешествие в загробный мир этой или следующей ночью. Всю дорогу руки ходили ходуном, и держать карандаш стоило больших усилий. Но я справился, с чем меня, полагаю, можно поздравить. Закончу свою, быть может, последнюю запись тем, что изложу наши планы на завтрашний день.
До указателя на выезде из города мы так и не добрались. Он где-то здесь, недалеко: ещё около километра-двух по трассе, и мы на месте. Дотуда мы сможем утром добраться пешком и, будем надеяться, там нас будут ждать люди из Фаренгейта. Они-то и окажут мне уже нормальную первую помощь и не дадут умереть от загноившейся царапины. Затем — прямиком в новую жизнь. Если у указателя их не окажется — плохи дела. Это будет значить, что что-то их оттуда отпугнуло, и это что-то вполне может стать угрозой для нас. Если нам удастся этой угрозы избежать, а потом — найти что-нибудь, на чём можно будет проехать следующие пять километров до заправки — второй условной точки — то хорошо. Если и с заправкой не выгорит, то, надеюсь, хотя бы мотель ещё через десять километров не подведёт. И какого чёрта он вообще называется Десятый километр, если от города до него этих километров не десять, а пятнадцать? Может, точка отсчёта какая-то другая?..
Ладно, что-то сознание моё снова поплыло. Пора спать. Так страшно закрывать этот дневник, выключать свет и отходить ко сну. Боюсь, что не переживу ночь или что завтра проснусь в настолько плохом состоянии, что не смогу встать с постели. Боюсь, что Ире из-за всего пережитого сегодня станет только хуже, и что она совсем замкнётся в себе. Боюсь, что, даже если мы выйдем с этой заправки завтра, то дальше на маршруте нас снова подкараулит какая-нибудь напасть, и мы не будем к ней готовы. Боюсь всего, что сулит завтрашний день, и потому не хочу засыпать. На такой случай у моих родителей была в арсенале ещё одна крылатая фразочка: «Будет день — будет пища». К чёрту все эти тревоги, опасения и размышления о том, чего ещё не было и, возможно, не будет. Завтра и будем думать обо всём. Пока же есть только поздняя ночь, чуть завывающий снаружи ветер, мрак подсобки и она, спящая там и видящая, я надеюсь, хорошие сны. Разве не ради этого всё было? И разве не преступлением было бы променять это наслаждение моментом на то, чтобы переживать о грядущем и сокрушаться о прошлом?
Точно.
Так и есть.
И пусть же последняя страница этого дневника, если она и станет последней, возвестит о том, что я умер только после того, как достиг своей цели, несмотря на все испытания, страдания и лишения. И что умер я счастливым.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
ЧАСТЬ III
Запись 13
Четырнадцатое октября. Семьдесят восьмой день с начала вымирания.
Основательно же я забросил этот дневник после приезда сюда! И как это меня угораздило? Наверное, всё дело в привычке: раньше у меня была привычка писать, и я мог писать даже когда был на волосок от смерти. Например, сидя в квартире родителей и попутно планируя свой сознательный уход из жизни под давлением всего того кошмара, который обрушился, разумеется, не на меня одного. Тогда мне по детской моей наивности казалось, будто бы, заставив трупы оживать, господь бог всерьёз ополчился против меня — именно против меня и только против меня. Когда думаешь, что свет клином сошёлся на тебе, то и конец света кажется спектаклем для одного зрителя. Попробуй сдюжь после такого и не наложи на себя руки. Но каким-то непостижимым образом у меня получилось. Всё благодаря ей, надо полагать.
Добравшись до неё, я снова оказался в водовороте событий, но всё равно продолжал писать. Писал даже той ночью, когда её отец умирал. Да что там: писал даже после того, как мы разбились всмятку в той аварии, когда ехали прочь из города. Аварии, в которой Ира потеряла мать, а я потерял… Ладно, об этом как-нибудь позже.
Мы пережидали ночь на той заправке. Ира спала после того, как я накачал её алкоголем. А я всё сидел там и писал, продолжая делать это даже больной рукой. Думал, что пишу свою предсмертную записку. Не только тогда, на заправке — каждый день до этого, открывая этот дневник, я открывал его с мыслью о том, что сейчас, этим самым карандашом, на этой самой бумаге оставлю свой финальный след в истории. И старался не думать о том, как быстро этот след уйдёт в ничто.
Потом же всё пошло иначе. Утром мне стало хуже, и я уже был не в состоянии даже думать о каком-то там дневнике. Я думал только о том, как нам преодолеть эти чёртовы два километра, оставшиеся до указателя дальше по дороге. Когда мы проснулись, мы пошли дальше. Ира по-прежнему была сама не своя, но я не обращал на это внимания. Она была жива, и это было главное. На самом деле, в физическом смысле она была намного живее меня: крепко держалась на ногах и шла прямо, не хромая и не покачиваясь. Но если говорить о состоянии ума, то, пожалуй, на той дороге волю к жизни я питал за нас двоих.
Возле указателя был полицейский пост. Ни на нём, ни где-либо в
