Охота на свиней - Биргитта Тротциг

«Многие девушки на самом деле даже уродливы, но они приветливы, хорошо воспитаны и благожелательно смотрят на окружающих».

Такой ее учили быть. Такой она и была — приветливая, хорошо воспитанная, благожелательно смотрящая на окружающих, приятное дополнение к интерьеру. Умница, паинька, потреплем ее по щеке.

Ее обвели вокруг пальца.

Ей безумно жаль самое себя, потому что пасмурно, и ей холодно, и пришли месячные, и болят зубы, и на ягодицах прыщи, и некому поплакать в жилетку.

И вдобавок надо тащиться по чужому городу к унылому пансионату в уродливый номер, который стоит так дорого.

Она ляжет одетой в ненавистную постель, натянет на голову одеяло и будет убиваться о том, что никто ее не любит, не понимает, что она всеми брошена, а наложить на себя руки смысла нет, потому что всем это до лампочки.

Податься ей некуда. Презрена она и умалена перед людьми, жена скорбей, изведавшая болезни, от нее отвращали лицо свое, она была презираема, и ни во что не ставили ее. На ней тяготеет проклятье, но что до этого другим?

Госпожа Бьёрк встает с табурета у стойки, кивает веселой компании — те громко болтают, жестикулируют, ссорятся и тут же обнимаются.

— Это был лучший день в моей жизни, — говорит она им по-шведски. — Я так счастлива. Спасибо вам всем. Большое спасибо.

И уходит.

19

Госпожа Бьёрк стоит у парапета Пьяцца Наполеоне возле Виллы Боргезе и смотрит вниз на Вечный город. Вдали виднеется собор Святого Петра. Машины мчатся по площади у ее ног как им вздумается, потому что на улицах нет дорожных знаков.

В Риме машины не шумят, они грохочут. В ушах госпожи Бьёрк не умолкает поднимающийся снизу грохот машин.

Над городом прозрачным белесоватым веером простерлось легкое белое небо. Крыши домов переливаются пастельными тонами, где кончается город, определить невозможно.

Куда все девается?

Люди проходят и исчезают. Похоже, что все, кто ей близок, один за другим исчезают, сменяясь новыми людьми, все важное неприметно теряет свое значение, а ему на смену приходит что-то другое.

Садовая мебель, забытая, замызганная, прислоненная к яблоне, опрокинутая наземь, безнадежно занесенная снегом, неподвижная садовая мебель, царство мертвых с забытой, заснеженной садовой мебелью — вот что такое ее память.

Ее бывшие друзья и друзья, что были до них, и те, что были еще до этих, родители, брат и двоюродные сестры, друзья детства, которые утратили свои имена. Она видит их — немые полупрозрачные призраки, они скользят между садовой мебелью в ее царстве мертвых, волоча свои длинные белые саваны, и она их зовет. Она напрягает зрение, пытаясь их рассмотреть. Она окликает их. Она то молит их оставить ее в покое, то заклинает стать отчетливей, не покидать ее.

Но они становятся все меньше и исчезают, впрочем, госпожа Бьёрк и сама всегда устремлялась прочь.

В детстве госпожа Бьёрк росла медленно, потому что дней тогда было много. Вытягивалась потихоньку, как тянется страстная пятница, как пасмурное небо над пригородом. Могла ли она представить себе, что когда-нибудь станет слишком рослой, а подруги ее детских игр станут, как и она сама, взрослыми женщинами, чужими друг другу.

Вечерами, когда наступают сумерки и все вокруг голубеет, она иногда думает о прошлом, о том, что когда-то было ее жизнью, и спрашивает себя, куда все подевалось.

Она прижимается носом к стеклу, и ей кажется, что она видит их: Катрин, которая вечно набивала себе шишки, Гудрун, которая всегда была одна, Астрид с красивыми длинными ресницами, толстуха-Маргарета, которая отплясывала под музыку Love me do[66] так, что сотрясалась вся ее жирная плоть.

Заглядывая в еще более далекое прошлое, она видит девочек, прыгающих через веревочку и танцующих твист, весенние вечера во дворе, игры в Алую и Белую Розу, видит свою лучшую подружку Уллу-Карин, вдвоем они понарошку скачут на лошадках с именами Молния и Гром — ох, до чего же они любят друг друга!

«Я буду помнить вас всегда, вы у меня вот здесь», — сказала она своим подругам в день выпускного экзамена, указывая на сердце.

«Мы будем по-прежнему часто встречаться», — пообещали они друг другу на лестнице нормальмской муниципальной женской школы и заплакали. А потом расстались навсегда.

Это было в ту пору, когда ее еще звали Вивиан.

Она прижимается носом к стеклу, чтобы лучше видеть, но тьма быстро сгущается, уже вечер.

И она продолжала уходить все дальше прочь. Сменяла комнаты, в которых обитала, людей, которыми жила.

Ее немота — это жуткий провал в памяти. Но может, забывает она, потому что в забвении не так больно быть снова отброшенной еще дальше.

Чужие комнаты, одежда с чужого плеча.

Есть люди, которые рождаются в той же комнате, в которой, спустя жизнь, умирают, люди, которые не колеблясь могут сказать: «Вот здесь! Я хочу, чтобы меня похоронили здесь!» Госпожа Бьёрк завидует таким людям.

Сама она всегда продолжала уходить прочь, горестно, второпях. Она даже не может сказать, просили ее когда-нибудь остаться или нет. Она обрывает связи до того, как об этом успели пожалеть.

Конечно, это Бёрье научил ее смотреть только в будущее, думать только о том, что впереди, не оглядываясь на прошлое.

Таков современный, без сантиментов, образ жизни — все поверхности легко моются и никакого отяжеляющего старья.

Они вместе сжигали соломенных рождественских ангелочков, рвали старые простыни на тряпки для мытья окон, отсылали старую уродливую семейную посуду на благотворительные церковные базары. Рви все подряд, чтобы было побольше воздуха и света — чего еще надо?

Но когда разразилась беда, оказалось, что ухватиться не за что, нет друзей, у которых можно найти утешение, нет ничего, к чему возвратиться.

Госпожа Бьёрк знает — она бесхозная. Не понять даже, как ее зовут.

— Кто я? — горестно вопрошает она. — Под каким именем вписана я в Книгу жизни — как госпожа Бьёрк, как госпожа Мулин или как фрёкен Густафсон? Если Господь призовет меня, почем мне знать, когда откликнуться: «Я здесь!»

Ей хотелось бы помолиться о том, чтобы не надо было вечно спешить куда-то прочь, о том, чтобы наконец где-нибудь укорениться. Ей хотелось бы просить Бога снять с нее проклятие, чтобы прах ее не был развеян по ветру.

Но чтобы найти место успокоения на земле, надо сперва обрести свой дом.

Но где этот дом, если здесь все лопочут по-итальянски, еда отвратительна, вообще, все не то — и запахи, и звуки.

Как ей попасть домой? Бёрье ее не впустит. Энебюберг господина Бьёрка — это не выход. Родители ее умерли, все ушло, все уничтожено, отвергнуто, а Рим — вовсе никакое не начало. Это, безусловно, конечная остановка. Надо бы двигаться дальше, но дальше — некуда.

И все-таки во всем этом как бы просматривается некий замысел. Все же не случайно отправилась она именно в Рим. И вовсе не для того, чтобы, как ей казалось, поесть мороженого на Испанской лестнице.

Рим никогда не терял права на землю. Римляне могут врыться в нее на глубину столетий — чем глубже они роют, тем весомее становятся. Под одной церковью другая, более древняя, а под этой древней церковью языческий храм, а под ним священный источник — вот она, твердая почва, которой под силу нести на себе такое бремя. И сколько бы ни старались римляне избавиться от своей тени, это не в их власти.

Что Бог сочетал, того человеку не разлучить. Так примерно сказано в Библии, припоминает госпожа Бьёрк, но она была кроткой и покорной, она подчинилась воле Бёрье, поблагодарила и откланялась.

Она вышла замуж за господина Бьёрка, чтобы у Жанет был отец.

Чтобы оставаться кроткой и покорной.

Чтобы сделать попытку продолжать.

И чтобы доказать Бёрье, что она не пропадет. К тому же господин Бьёрк был куда богаче и благороднее, чем Бёрье когда-нибудь мог стать.

Поехав в Рим, она тоже проявила покорность. Теперь она поняла: до самого последнего дня выполняла она волю Бёрье. Вместо того, чтобы остаться и требовать своих прав, она объехала пол земного шара, лишь бы не мозолить ему глаза.

Потому что бедняжке Бёрье это было бы крайне неприятно.

Пока вечерняя прохлада не загоняет ее в гостиницу, госпожа Бьёрк стоит у парапета и смотрит вниз на город. Когда кто-нибудь останавливается с ней рядом, она спрашивает: Senta, signor, che oro sono? — единственное, что она знает.

Стать еще большей невидимкой невозможно.

20

Усталая, жалкая, стоит она с тяжелым чемоданом в руке против собора Святого Петра. Деньги у нее кончились. Она расплатилась в пансионате Эрдарелли и теперь собирается домой. В Риме ее не ждет никто.

Все кругом белое — небо, собор, голуби, мощенная камнем мостовая. Грязно-белое. Собор напоминает крепость.