Франкенштейн: Антология - Стивен Джонс

На фотографии стояла дата: 12 августа 1948 года.

Он продолжал просматривать альбом. Здесь был сам Дэвид в два года, его первый поход в цирк. Первое «путешествие не по-детски». Странно, но далее не было ни одной фотографии матери — вплоть до января 1951 года. Здесь она снята у какого-то замерзшего пруда, укутанная в меха, лицо плохо видно.

Все так же едва различимо она продолжала появляться вплоть до сентября 1951 года. Вот она стоит на краю пирса, уходящего в море на острове Уайт (позднее этот пирс смыло штормом). На ней широкополая шляпа, украшенное цветами платье до щиколоток и белые туфли с ремешками. Лицо еле видно в тени шляпы, но мать, похоже, смеется.

А затем она, казалось, вновь исчезла. Фотографий не было до ноября 1952 года, когда она наконец появилась на свадьбе Лолли Бассетт в Лондоне, в Кэкстон-холле. В серой блузке и плиссированной юбке, Катя Ардонна выглядела невероятно худой, едва не просвечивала. Ее лицо было все еще красивым, но слегка одутловатым, словно мать перенесла побои или сильно не высыпалась.

Просмотрев первые пять альбомов, Дэвид обнаружил семь таких пробелов между появлениями матери, словно она брала семь долгих отпусков в его раннем детстве. И стоило ему задуматься, как он понял, что она действительно исчезала вновь и вновь, но за ним всегда так хорошо присматривала Ирис, его няня (незамужняя сестра отца), а затем тетя Розмари, что до настоящего момента он не замечал, насколько длительным было ее отсутствие. Дэвид помнил, что тогда мать сильно болела и что ей приходилось оставаться в своей спальне целыми неделями, а окна тщательно закрывались плотными шторами. Он помнил, как забегал в спальню, чтобы поцеловать ее на ночь, и с трудом находил мать в темноте. Помнил, как касался ее необыкновенно мягкого лица и шелковистых волос; чувствовал аромат ее духов и чего-то еще, какой-то сильный, всепроникающий запах, похожий на антисептик.

А затем, в 1957 году, она появилась вновь, такая же сильная и прекрасная, как прежде. Яркое солнце освещало каждую комнату, отец смеялся, а сам Дэвид иногда думал, что у него лучшие родители, каких только может пожелать себе мальчишка.

Был еще шестой альбом, в обложке из черной кожи, но он оказался закрыт на замок, к которому Дэвид не смог найти ключ. Он мысленно сделал пометку поискать в столе отца.

Вернувшись к фотографии матери в 1948 году, он положил на нее руки, словно таким образом мог лучше понять случившееся.

На протяжении всего детства казалось, что мать то приходила, то исчезала, словно луч света в облачный день.

Дэвид припарковался у Нортвудской лечебницы. Казалось, собирался дождь, так что пришлось потратить какое-то время на то, чтобы поднять водонепроницаемую крышу «MG».

Он нашел кабинет регистратора в конце длинного коридора с линолеумом на полу, который блистал и источал запах мастики. Регистратором оказалась усталая женщина в лиловой кофте, которая с шумом жевала мятную жвачку, громко чавкая. Всем своим видом дама выражала, что визит Дэвида был в высшей степени утомительным и вместо него она могла бы делать что-то поважнее (например, заварить себе «Nescafe»).

Дэвид подождал, пока дама не пролистала книгу с записями, демонстративно просматривая каждую страницу.

— Да… вот мы где… третье июля тысяча девятьсот сорок седьмого года. Миссис Катерина Джеффрис. Первая группа крови. Медицинская история, корь, ветрянка, скарлатина. Родила мальчика — полагаю, это вы? — весом семь фунтов четыре унции.

Дэвид перегнулся через стол:

— Здесь еще одна запись, красными чернилами.

— Это потому, что кто-то проверял ее медицинские записи позднее.

— Понятно. А почему кому-то могло понадобиться это делать?

— Из-за несчастного случая.

— Несчастного случая? Какого несчастного случая?

Регистратор очень странно уставилась на него, ее глаза за очками казались огромными.

— А вы точно тот, кем представились? — подозрительно осведомилась она.

— Конечно. А почему я не должен им быть?

Регистратор эмоционально захлопнула книгу.

— Потому что мне кажется очень странным, что вы не знаете о том, что случилось с вашей собственной матерью.

Дэвид достал бумажник и показал регистратору свои водительские права и письмо из муниципалитета.

— Я действительно Дэвид Джеффрис. Миссис Катя Джеффрис — моя мать. Послушайте, вот наша с ней фотография вместе. Я не знаю, почему она никогда не рассказывала мне о несчастном случае. Возможно, не считала чем-то важным.

— Я бы сказала, что дело было невероятно важным, — по крайней мере, для вашей матери.

— Но почему?

Регистратор вновь открыла книгу и развернула ее так, чтобы Дэвид смог прочесть надпись, сделанную красными чернилами.

Внизу, уже черными чернилами и другой рукой, было написано: «Миссис Джеффрис скончалась 15.09.1948».

Дэвид поднял глаза, чувствуя себя так, словно надышался кислорода у дантиста: голова слегка кружилась, все вокруг двоилось и плясало.

— Должно быть, это ошибка, — услышал он собственный голос. — Она до сих пор жива и отлично себя чувствует, живет в «Липах». Я только вчера навещал ее.

— Ну, в этом случае я очень за вас рада, — промолвила регистратор, вновь чавкнув жвачкой. — А теперь, если позволите…

Дэвид кивнул и поднялся со стула. Он покинул лечебницу и успел сделать несколько шагов по улице, прежде чем дождь застучал по асфальту. А затем поднялся ветер.

Он нашел свидетельство о смерти в Сомерсет-хаусе. Миссис Катерина Ардонна Джеффрис умерла 15 сентября 1948 года в Мидлсекском госпитале, причиной смерти стали многочисленные внутренние повреждения. Его мать была убита, и вот доказательство.

Он заехал в офис «Uxbridge Gazette» и пролистал янтарного цвета подшивку с некрологами. Вот оно: в статье от 18 сентября, с фотографией. Спустя несколько минут после полуночи «триумф-роудстер» промчался на красный свет в Гринфорде и столкнулся с грузовиком, перевозившим рельсы. Дэвид сразу узнал машину. Он уже видел ее на нескольких фотографиях дома, но раньше не задумывался, что она перестала появляться на снимках после сентября 1948 года.

Его мать была мертва. Умерла, когда ему исполнился всего год. Он никогда не знал ее, никогда с ней не говорил, никогда не играл с ней.

Но тогда кем была та женщина в «Липах»? И почему все эти годы она притворялась, что именно она была его матерью?

Он вернулся домой. Бонни приготовила обжигающе острый жгучий перец с мясом, одно из его любимых блюд. Но Дэвид смог съесть совсем немного.

— Что случилось? — спросила жена. — Ты такой бледный! Выглядишь так, словно тебе требуется переливание крови.

— Моя мать мертва, — выдавил он, а затем поведал всю историю целиком.

Они не стали ужинать, а уселись на софу с бокалами вина.

Бонни задумчиво промолвила:

— Чего я не могу понять, так это почему твой отец никогда не говорил тебе об этом. Я хочу сказать, тебя ведь это не огорчило бы, не так ли? Ты ее совсем не помнил.

— Он не только мне не говорил. Он не говорил вообще никому. Он назвал ее Катей и всем рассказывал, как они встретились в Польше перед самой войной… Обычно он называл ее Королевой Варшавы. Почему, если это вообще была не она?

Супруги вновь принялись рассматривать фотографии.

— Эти последние снимки, — сказала Бонни. — Она ведь выглядит в точности как твоя мать. Те же волосы, глаза, тот же профиль.

— Нет… вот здесь есть различие, — возразил Дэвид. — Вот, посмотри… на этой фотографии она держит меня в одиннадцать месяцев. Посмотри на мочки ушей. Они очень маленькие. Но взгляни на этот снимок, сделанный в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. У нее тут, без всякого сомнения, другие уши.

Бонни отправилась к мольберту и вернулась с увеличительным стеклом. Они тщательно рассмотрели руки женщины не только на этой фотографии, но и на остальных.

— Вот здесь… у нее три родинки на плече. А на этом снимке их нет.

Просидев так довольно долго и прикончив бутылку, они в недоумении уставились друг на друга.

— Это та же самая женщина, но в то же время не та. Она меняется, едва уловимо, из года в год.

— Отец был блестящим хирургом. Может, он делал для нее пластические операции?

— Чтобы сделать мочки больше? Или добавить родинки там, где их не было раньше?

Дэвид покачал головой:

— Не знаю… вообще не могу этого понять.

— Тогда, возможно, нам стоит спросить у того единственного, кто точно все об этом знает, — у твоей матери, или кто она на самом деле.

Она сидела так, что половину лица скрывали тени.

— Я Катя Ардонна, — промолвила она. — Всегда была Катей Ардонной и останусь ею, пока не умру.

— А что с несчастным случаем? — настаивал Дэвид. — Я видел свидетельство о смерти моей матери.

— Я твоя мать.

Он снова и снова просматривал альбомы с фотографиями в поисках разгадки и почти сдался, когда нашел фотографию матери в Кемптон-парке на скачках в 1953 году, под руку с улыбающейся брюнеткой. Надпись гласила: «Катя и Джорджина, удачный день на скачках!»