Криницы - Шамякин Иван Петрович

Довольный письмом, он хотел было выйти и попросить поужинать. Но в этот момент в комнату энергично постучали и не ожидая ответа, толкнули дверь. Он понял, что это хозяйка, и быстро отворил. Аксинья Федосовна стояла на пороге, величественная и суровая.

— Вы чего это запираетесь в моем доме? Я и не видела, что вы крючков понавешивали, двери испортили…

Он попробовал обратить все в шутку. Расплылся в улыбке, погладил сердце.

— Я пугливый, Аксинья Федосовна.

— А как же! Меня боялся? — И, скрестив руки на груди, она заговорила ещё более сурово, тоном, не терпящим возражений — Вот что, товарищ Орешкин… Я вас считала за человека…

— Аксинья Федосовна!.. И вы поверили этим сплетням! — воскликнул он.

— Я никому не верю… Я себе самой верю. И прошу вас очистить мою хату, — она сделала движение рукой, как бы выбрасывая ненужную вещь. — У меня дочка…

Орешкин понял, что ему не переубедить эту властную и упрямую женщину, и обиженно фыркнул. Повернулся к окну, стоял длинный, ссутулившийся, расставив ноги циркулем, и барабанил ногтями по стеклу.

— А если я не выеду?

— Я выброшу ваши вещи! — она кивнула в сторону окна. — На снежок.

Он быстро обернулся, поняв, что она и это может сделать. — Ах, так… Хорошо же! — с угрозой и обидой сказал он. — Я вам слова дурного не сказал. Дочь учил…

— Не нужна моей дочке ваша учеба. Учитель!

— Когда прикажете выбраться?

— Чтоб утром духу твоего не было! — уже совсем грубо ответила она и вышла, хлопнув дверью…

Убирая комнату, после того как Орешкин выехал (Рая убирать отказалась), Аксинья Федосовна под газетой, которой был застлан ящик шкафа, обнаружила конверт. С деревенским любопытством она извлекла из конверта письмо, начала читать.

«Не знаю, как к тебе теперь обращаться. «Дорогой Витя»? Ох, и дорогой! Дорого я заплатила за свою глупость. Ты сбежал, спрятался в деревню и, верно, опять очаровываешь какую-нибудь дурочку своими музыкальными талантами и обхождением. Ты это умеешь. Ты думал, что я тебя не найду. Нашла без труда. Но не бойся, ничего я от тебя не требую. Я просто хочу сообщить, что у тебя есть дочка, зовут её Надя, Надежда. Моя Надежда, не твоя. Так что знай, дорогой папа, что растет дочка. Вот, собственно, и всё. Правда, очень мне хотелось написать в школу, где ты работаешь теперь, чтоб знали, что ты за человек, за что тебя из комсомола выгнали и почему ты из города сбежал. Чтоб знали и остерегались. Но мама отговорила. Теперь и я успокоилась — чёрт с тобой, живи как знаешь! Мне от тебя ничего не надо. Я работаю и опять учусь — в вечерней школе, кончаю десятый класс…»

Письмо было давнишнее. Но Аксинье Федосовне стало страшно, она даже похолодела вся: какого человека она поселила рядом со своей единственной дочерью! Боже мой! Она безжалостно бранила себя: «Старая дура, век прожила, а в людях разбираться не научилась!»

Рае письма она не показала, а отнесла его Даниле Платоновичу. Тот прочитал и ни словом не попрекнул соседку. Но она сама себя казнила:

— Убить меня мало за мою дурость. Вы не зря меня предупреждали. Мне теперь так стыдно перед Лемяшевичем, так стыдно… Ни за что обидела человека. Поговори ты с ним, Платонович, пусть простит глупую бабу!..

Данила Платонович принес письмо в школу, показал преподавателям.

Но Орешкина в школе уже не было.

38

Ращеня растворил широкое окно своего кабинета сразу же, как только выставили внутреннюю раму. Так он делал каждый год — первый открывал окно в тот день, когда тракторы с усадьбы МТС выходили в колхозы. Над его чудачеством смеялись, так как нередко ему приходилось потом сидеть в кабинете в кожухе. Но на этот раз смеяться не приходилось — на дворе шумела настоящая весна. Она пришла неожиданно, вопреки прогнозу бюро погоды. Три дня не по-мартовски, а по-майски грело солнце, и сразу поплыл снег, разлились ручьи, пестрым стало поле: пятно снега, пятно земли черной, серой, зеленой. Механик Козаченко, любитель природы и поэт, уверял, что утром, гуляя, слышал в поле жаворонка.

Тимох Панасович стоял перед окном в одной гимнастерке, не боясь простудиться, вглядывался в безоблачную лазурь весеннего неба. Он так долго и с таким почти детским восторгом смотрел вверх, что его старым глазам начало казаться, будто над парком и там дальше трепещут в воздухе, падают вниз и снова взлетают бесчисленные пушистые комочки. Он знал, что ему только чудится, но так хотелось верить, что это жаворонки, что морозов больше не будет и через какие-нибудь два-три дня тракторы могут выйти в поле. Вот если б самому услышать хоть одного! Но тут разве услышишь! Воздух вокруг дрожит и сотрясается от рева десятков моторов. Дрожит дом, весь двор взрыт гусеницами, как будто тут шли маневры танков; все перемешалось — земля, снег, лед.

Ращеня добродушно проворчал:

— Черти, говорил же, чтоб перед конторой не ездили. Места им мало!

У директора чудесное настроение. Никогда ещё МТС не управлялась так с ремонтом — ни по срокам, ни по качеству. Сегодня приезжает комиссия, и, если всё пройдет гладко, будет, возможно, решен вопрос о первенстве по области, о переходящем знамени.

Тимох Панасович потирал руки от волнения — как бы чего не случилось, бывают же неприятные неожиданности! — и от радостного чувства, что ничего случиться не может. Что греха таить, он любит славу, как и всякий человек. Кому не приятно, когда его хвалят! Последние годы его больше ругали, хотели даже снимать… Нет, Ращеня себя ещё покажет, пусть знают, что новые кадры — дело безусловно хорошее, но и старая гвардия — большая сила, дай ей только где развернуться. Вот он и развернулся!

Сквозь гул моторов со двора донесся сердитый голос Сергея Костянка: главный инженер кого-то ругал. Ращеню голос этот заставил спуститься с небес на землю. Он с отеческой любовью подумал о главном инженере: «Вот кому скажи спасибо. Однако и упрямый же, черт! Как бы славно было выйти тракторам в колхозы ещё вчера. Так его же не переубедишь, на все доводы твердит: «Не для комиссии работаем». А сегодня как разошелся, когда он, Ращеня, хотел забрать часть людей, чтоб те навели порядок в помещениях и на территории.

«На кой черт мне этот парад! Машины у нас чистые, а о конторе да о цветах в кабинетах раньше надо было думать. Сейчас каждый человек дорог!»

Размышления Ращени прервал взволнованный, обиженный голос:

— Тимох Панасович! Не могу я так!.. Я прошу… Я не мальчик… У меня голова седая. И я не позволю на себя кричать! Если ему не везет в личной жизни — я тут при чем?

Это — заведующий мастерской Баранов, бывший главный механик. Ращеня неохотно оторвался от окна и сел за стол. На пороге тут же встал Сергей Костянок в рабочем комбинезоне, с замасленными руками. Неприязненно посмотрел на Баранова.

— Жаловаться пришли? Послушайте, Баранов, идите и разбирайте. Трактор я не выпущу! Хватит этой негодной практики! Привыкли — только бы в поле. А потом гробили машины, срывали сев! Как вам не совестно! Ведь для себя работаем. А вы — лишь бы с рук.

Ращеня знал, в чем дело. Как-то в последние дни декабря, во время аврала, для того чтобы дать в сводку выше процент, срочно отремонтировали один трактор. Костянок тогда был в отъезде, трактора он не принимал, а теперь проверил и возмутился, потребовал начать ремонт сначала. Но делать это сейчас, перед приездом комиссии, — значит зачеркнуть все свои достижения и выставить напоказ ошибки. Ращеня, не сумев уговорить главного инженера, пошел на хитрость и потихоньку распорядился трактор не разбирать, пока комиссия не уедет из МТС. Он думал, что Костянок в конце концов примирился с этим, так как всё утро разговора о тракторе не было. И вдруг — на тебе! Тимох Панасович страдальчески сморщился, как бы прося: «Смилуйтесь вы надо мной, стариком».

— Сергей Степанович, дорогой мой, через часок-другой приедет комиссия…

— Да что вы мне эту комиссию тычете! Неделю уже работа вверх дном из-за нее! Как будто мы работаем для комиссии!