Путь к Софии - Стефан Дичев

— Скорее! — зло крикнула Маргарет, соскочила с фаэтона и начала пробивать себе путь в толпе.

Когда Филипп наконец поравнялся с нею, колонна узников, окруженная плотной стеной конных жандармов, уже прошла через площадь. На повороте он все же успел разглядеть крупное, полное отчаяния лицо чорбаджии Мано. Старый чорбаджия шагал, скованный общею цепью, его скорбный взгляд был обращен в сторону Филиппа, он делал кому-то прощальный знак, Филипп читал на его лице удивление, казалось, старик спрашивал: «Ну почему вы меня ссылаете? Ведь всю жизнь я был вашим покорным, верным слугой. Да и весь свой достаток я от вас получил!»

«Не понимаю, не понимаю и я, — рассуждал Филипп, растерявшись от этого немого вопроса старого чорбаджии. — В самом деле, что они творят? Почему они взяли таких, как он? Ведь они рубят сук, на котором сидят. Разве может быть теперь уверенность в чем-то?»

Эта мысль испугала его. Он попытался поскорее отогнать ее от себя, но она глубоко впилась в него и не переставала мучить.

— Вот и опоздали из-за вашей нерешительности! — сказала ему с нескрываемым пренебрежением Маргарет.

— Вы же сами видели! Невозможно было.

— Невозможно... Я же корреспондент!

— Тогда вам следовало бы заранее пробраться к ним в тюрьму! — ответил он резко, потому что та мысль продолжала грызть его.

Маргарет окинула его удивленным взглядом. Что с ним происходит? Ей это даже понравилось — неплохо, чтоб и в других обстоятельствах он был таким же. В глазах ее вспыхнули веселые огоньки.

— Ну, не сердитесь! Пошли! В самом деле, мы здесь только зря теряем время... Послушайте, что говорит господин Лоуэлл!

Филипп только сейчас заметил рядом с нею человека, которого часто встречал, он не знал его имени. И сейчас удивился тому, что он англичанин. Был он среднего роста и возраста, ни красивый, ни уродливый, в феске, как и все остальные, и в легком пальто, более подходящем для весны, чем для зимы.

— Если вы поторопитесь, то, может, еще успеете на церемонию, — сказал Лоуэлл.

Голос его был таким же невыразительным, как и его внешность.

— Извините, я не понял. Какая церемония?

— Значит, и вы тоже не знаете! Утром прибыл главнокомандующий. Сейчас перед дворцом мютесарифа происходит парад.

— Тогда скорей! — загорелась Маргарет. — В один и тот же день и проводы и встреча! Улов не так уж мал! Вы поедете с нами, Лоуэлл?

— Благодарю вас, госпожа Джексон! Предпочитаю прогулку без определенной цели, — сказал с невиннейшим выражением лица помощник Сен-Клера.

Филипп, только уже сидя в фаэтоне, догадался, что могут означать слова этого соглядатая.

Они возвращались той же дорогой — мимо покрашенной в фиолетовый цвет мечети Эдрилез и дальше по широкой улице Войниган до большого сада, деревья которого облепили вороны, пока не очутились на площади перед дворцом мютесарифа, вокруг которого сейчас толпились тысячи возбужденных турок. Из конца в конец площади выстроились плотные шеренги войск со знаменами, с оркестрами. Украшенные орденами паши носились вскачь верхом вдоль строя солдат, и один из них, тот, что был впереди всех — тощий, рыжебородый, — размахивал коротким ятаганом. «Аллах! Аллах!» — раскатывался, вздымаясь ввысь, фанатичный рев солдатских глоток; его подхватывала стоявшая сзади толпа; испуганные вороны, каркая, носились над деревьями. Картина эта производила сильное и в то же время зловещее впечатление. Она разительно отличалась от той, которую они только что видели у Черной мечети, и чем-то напоминала ее. Филипп даже вздрогнул невольно от удивления и страха. 

Глава 17

Леандр Леге был человеком умным и эрудированным. Его страстью — если можно говорить о страсти у столь уравновешенного и в высшей степени объективного ума — была общественная психология и психология личности. Он старался понять людей и на некоторых страницах своей книги раскрыл такие истины, что не только его друзья, но и он сам удивлялся своим успехам в этой области. Но этот же самый Леге, такой тонкий и проницательный психолог, когда дело касалось других, по сей день не мог понять, почему, в сущности, ему изменила его бывшая жена. Ведь даже мать его, только приехав из Парижа, задала ему специально, чтобы уязвить его во время ссоры, именно этот вопрос. А затем назвала его чересчур принципиальным и добропорядочным и донельзя скучным, и это всего больнее ранило Леге.

Но в последующие дни это горькое ощущение постепенно прошло. И он хотя время от времени и вспоминал эти слова, но уже не придавал им прежнего значения и даже мысленно оспаривал их. Утверждению матери, назвавшей его скучным, он противопоставлял свое умение вести занимательные беседы, свои знания, широту своей культуры, то есть все те качества, которые, по словам Неды, прежде всего влекли ее к нему: да, эти качества были неоспоримы. А что касается его чрезмерной добропорядочности и прочего, то это действительно зависит уже единственно от женщины, говорил он себе. «Одно дело Марго, другое — Констанца (Констанца была вдова-гречанка, которая во время его пребывания в Константинополе тщетно пыталась увлечь его в свои сети) и совсем иное, разумеется, совсем иное, — моя Неда...»

Но почему-то в последнее время он все чаще ловил себя на том, что думает об измене Марго. Когда это началось? С чего? И почему все произошло именно так? Нет, он ни о чем не сожалеет, он и не упрекал ее больше (если он и имел право в чем-либо ее упрекать, то только в том, что ее преступление лишило Сесиль матери), но он невольно припоминал, с чего началось их отчуждение. Как она начала молчать, потом стала его избегать и закрываться на ключ в своей комнате. Хорошо, но почему же он стал задумываться над этим сейчас, через столько лет? Глупо! Бессмысленно! Да, это было глупо и бессмысленно, но он продолжал припоминать всякие подробности, все чаще стал присматриваться к себе, и слова матери еще обидней отзывались в его душе.

Расставшись с коллегами, он пообедал и прилег отдохнуть на софе у себя в кабинете. Он читал своего любимого Декарта, но эти вопросы незаметно снова и снова возникали в его голове. Он держал в руках книгу в дорогом переплете, прислушивался к голосу Сесиль, которая что-то напевала в соседней комнате и разговаривала с мадемуазель д'Аржантон, и в полном несоответствии с логикой (хотя нелогичность была совершенно чужда его уму) сравнивал свою бывшую жену с будущей. Сравнение это его оскорбляло и тревожило. «Что за нелепость! Чего ради? Почему?» Он прогнал эти мысли и услышал, как Сесиль за стеной спросила: «Мадемуазель, ведь вы будете жить с нами в Париже?» Он не понял, что ответила гувернантка, но девочка закричала: «Вы же не знаете, какая она хорошая! Если я ее попрошу... Нет, нет, мне она никогда не откажет!»

«Как привязалась к Неде Сесиль, — подумал Леге. — А что будет, когда мы приедем в Париж?.. Когда она встретит свою мать? Свою мать», — повторил он и почувствовал неловкость. В самом деле, можно ли заменить мать? Он не раз размышлял об этом и всегда находил ответ сообразно своим нравственным мерилам. Но сейчас вопрос этот прозвучал для него самого уже не в связи с Сесиль, а опять-таки был как-то странно связан с этим беспочвенным сравнением, которое он делал между Марго и Недой. Какая будет из нее мать? Может ли Неда полностью заменить Сесиль настоящую мать? Нет, и это не то... Может быть... Или нет, нет! Он не решался прямо сказать это себе, хотя думал об этом, а только спросил: не произошла ли с Недой в последнее время какая-то перемена? Перемена? И что общего может иметь это с Марго, с Сесиль! Неда стала молчаливой, замкнутой. И эта беспричинная — вот уже целую неделю — болезнь... Он предложил, а затем настаивал прислать врача, потому что она показалась ему осунувшейся и побледневшей. Но отец ее сказал: «Пустое! Женское недомогание. Полежит денек-другой — и все будет в порядке...»

Но он припоминал, что перемена в ней стала заметна не только с болезнью. «Что же получается — я ее в чем-то подозреваю? А что, если это не просто какой-то ее каприз?» Что-то в нем твердило: она такая же, как и все женщины... В нем поднялось недовольство, какое-то мимолетное озлобление, которое вылилось в упрек. Ей ли избегать его, — несмотря на ее молодость и красоту, она должна быть ему благодарна за оказанную ей честь... за его любовь… «Нет, это недостойно и несправедливо с моей стороны! Выходит, и я, как остальные и как моя мать, подчеркиваю разницу между нами, считаю Неду ниже себя... Но, может, она все-таки больна? Еще немного, и я назову себя ревнивцем. А это уже и вовсе мне не к лицу. И при этом я не имею ровно никаких оснований. А если бы у меня были основания, любил бы я ее после этого, при моем унизительном опыте? Ни за что! Ну вот снова лезут в голову эти глупости… Снова этот страх, который посеяла во мне своими необдуманными словами мама». Эта мысль его удовлетворила и успокоила. Он сказал себе: все это плод моего воображения — и снова погрузился в чтение. Наткнувшись на какой-то пассаж, содержание которого напомнило ему прочитанную накануне книгу, он поднялся, нашел ее. Эмерсон, «Общество и одиночество». «Какое странное совпадение, и особенно в том, что обе книги пропитаны одной идеей, — рассуждал он. — Различные части света, где они созрели, различные концепции, а мысль относительно общественного человека и его долга нашла себе почву у обоих авторов! А как это звучит у Сведенборга? Да, как это он говорит?..» Прежде чем он сумел ответить себе, он услышал, что кто-то приоткрыл дверь кабинета, обернулся, чтобы поглядеть, кто вошел, и встретил большие радостные глаза своей дочери.