Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

За ним поднялись Игнат, Синюков, Прокопочкин и Подольский. Рыжиков резко остановился, шагнул к Карнаухову и взял у него журнал из рук, тут же спрятал его в боковой карман пиджака и застегнул его на все пуговицы.

— А ты, Илья Захарович, письмо ЦК партии о страховании рабочих принес? — спросил Карнаухов.

— Давно. А как же, — ответил Подольский. — Я еще две недели тому назад его передал Арсению Викторовичу. Спроси у него, — и он обратился к хозяину квартиры, говорившему с Прокопочкиным.

— Да, да, Илья Захарович вернул мне это письмо, — отозвался Арсений Викторович. — Володя, не спрашивай с него. Помни, оно у меня. В нашем кружке сняли несколько копий… и распространили. Тебе, Володя, оно нужно?

— Ты заботишься только о своем кружке, — заметил Карнаухов, — как только что интересное попадет к тебе, Арсений Викторович, в руки, так и пропадет — не выдерешь. Нельзя быть только патриотом своего завода.

— У меня не завод, а заводище, — ответил серьезно Арсений Викторович. — Хорошо. Не сердись. Верну. — Он опять обернулся к Прокопочкину и стал беседовать с ним.

Ольга Петровна и Серафима Петровна убирали со стола бутылки и графины. Поставив их в буфет, они вышли в коридор. Гости, за исключением меня, Прокопочкина и хозяина, ходили по комнате, курили и обсуждали горячо статью Ленина, которую только что выслушали. От содержания статьи они переходили к Государственной думе, министерской чехарде, к голоду, к паническому настроению среди буржуазии и чиновников, говорили о росте революционного сознания среди рабочих, о подготовке их к революции — к решительной борьбе с самодержавием, о мире. Прислушиваясь к словам гостей, я чувствовал, что гости земляка говорят серьезно, положительно о политике данного времени, — они уже подготовили себя к борьбе за социализм, за свою власть, за свою родину.

На улице, когда спустились с лестницы, было свежо. Мы медленно зашагали по тротуару; я поддерживал под руку Прокопочкина. Под ногами хрустел ледок. В далеком фиалковом небе сверкали звезды. Из-за домов доносился гул трамваев. Он перекатывался в тишине, то замирая, то нарождаясь. На окраине, вдали от центра столицы, я чувствовал молодое и сильное биение жизни. И оттого, что я чувствовал это биение, у меня становилось с каждой минутой радостнее и светлее на сердце.

В госпитале все по-старому. Уныло, однообразно тянется время. Утром, после завтрака, пришли полотеры и принялись передвигать с одной стороны на другую койки, стулья и столики, брызгать желтой жидкостью на пол. Раненые, которые уже ходили, отправились в клуб, чтобы не мешать им. Из-за серого противоположного дома всплывало солнце. Его лучи залетели в окна и играли розоватыми зайчиками на белых стенах, на столиках и койках, покрытых темно-серыми суконными одеялами.

В клубе шли разговоры:

— Начальство кого-то ждет.

— Начальство всегда чего-нибудь придумает.

Мы вернулись в палату, когда полотеры уже закончили свою работу. Пол сиял — в палате как бы прибавилось света. Полотеры поставили на прежние места койки, столики и стулья, взяли ведро, швабры, щетки и суконки и, не проронив ни одного слова, удалились в соседнюю палату. Я задержал взгляд на столике и удивился: на нем не было книги Канта. Я вспомнил, что положил ее в ящик стола. Открыл — нет книги и в ящике. Это удивило меня еще больше.

— Синюков, ты взял книгу? — обратился я к соседу.

— Зачем она мне? — проговорил Синюков. — Я таких книг не читаю.

— Зря. Все б лишнее окошко было в твоей голове. Куда же она делась?

— Проживем без лишнего окошка… со своим, — огрызнулся обидчиво Синюков.

— Твою книгу, Ананий Андреевич, взяла сестра Иваковская, — сообщил Прокопочкин. — Взяла нынче утром, когда приносила градусники. Кажись, она идет, спроси у нее.

Из соседней палаты, в открытую дверь, доносился голос Нины Порфирьевны. Она вошла к нам. За нею — няни с кипами простыней, наволочек и белья. Няни положили кипы на стол и стали менять белье на пустых койках.

— Вставайте и вы, — обратилась к нам Иваковская.

— До субботы еще три дня, — сказал Синюков, всматриваясь в строгое и озабоченное лицо сестры, — а пришли менять постельное белье. Зачем?

— Так надо, — сухо улыбнулась Нина Порфирьевна. — Заботимся о вас, защитниках родины. Хотим, чтобы приятнее было вам лежать в чистых простынях. А вы недовольны, а? — И, не дожидаясь ответа Синюкова, приказала: — И белье снимайте. И быстренько.

— И белье? — удивился Синюков.

— Да, свежее наденем. И вы как куколки будете лежать.

— Сестрица, — позвал я, — вы взяли книгу со столика?

— Я. Из стола, — отозвалась Нина Порфирьевна. — Читать взяла. Вам нужна — принесу.

— Читайте, — сказал я.

Иваковская не ответила. Няни принялись менять простыни и наволочки на наших койках. Они дали рубашки и кальсоны нам. Мы быстренько скинули с себя ношеное белье и надели свежее, которое гремело и приятно пахло. Няни подошли к Алексею Ивановичу. Подошла к нему и сестра, — она, когда мы переодевались в чистое белье, стояла у окна, спиной к нам.

— Вы встать можете? — мягко спросила Нина Порфирьевна.

Алексей Иванович приподнял голову от подушки, застонал, а потом начал быстро бормотать. Няни помогли ему подняться, сесть на стул, осторожно придерживая его за локти. Глаза у него мутные, волосы отросли на голове, вьются. Бородка отросла, щеки ввалились, а скулы остро выпирали. Няни меняли белье на его койке, взбивали подушки, а сестра стояла возле него и придерживала, чтобы он не свалился со стула. Раненый все бормотал. Казалось, он не видел ни Нины Порфирьевны, ни нянек. Нас тоже не видел. Что же он видел? Я стал прислушиваться к его словам-бормотанию. Прокопочкин и Синюков легли на койки. Алексей Иванович говорил что-то о деревне, о жеребенке и о белом петухе, которого зря пустили на племена.

— Не надо его, не надо, — бормотал он настойчиво, — черного пустить надо… Черного — и обязательно. Он хорош… И гребешок у него не короной, а топориком, острый. С таким гребешком он будет всех петухов драть… Это уж я отлично знаю. Черного, говорю, надо.

Койка была оправлена. Няни помогли сестре уложить Алексея Ивановича в постель. Его клали, а он все бормотал и бормотал о белом петухе, о петухе черном, о жеребенке.

После обеда в палату к нам пожаловал начальник госпиталя в сопровождении все той же Нины Порфирьевны. Они озабоченно осмотрели все углы, тумбочки, даже заглянули под койки, поговорили между собой по-французски, ничего не сказав нам, удалились. Мы не придали никакого значения появлению главного доктора среди нас, — она часто, в неделю раз, а то и два, заходила к нам. И только перед обедом, когда нам сказали, чтобы мы лежали на койках и никуда не отлучались, поняли, что кто-то из начальства должен посетить лазарет. Вошли сестры Смирнова, Пшибышевская, младшая Гогельбоген. Лухманов не вытерпел, спросил у Смирновой:

— Сестрица, кто приезжает к нам?

— Разве? — подняв тонкие золотистые брови, отозвалась уклончиво она и ответила: — Не знаю.

— Скажите. Не секретничайте, — настаивал Игнат Лухманов.

— Не скажу. Потом узнаете.

— Когда?

— Потом, — улыбнулась Смирнова. — Скоро.

Сестры были в ослепительно белых халатах и косынках, лица чуть напудрены, косички подвиты. Вбежала Иваковская и, окинув быстрым и обеспокоенным взглядом нас, опять скрылась, не сказав ничего сестрам и раненым. Не прошло и пяти минут, как она снова появилась среди нас и, сильно волнуясь, важная и счастливая, так мне показалось, сообщила:

— Через полчаса или час вы увидите ее императорское величество. Вы должны лежать спокойно. — Она не договорила и выпорхнула из палаты.

Младшая Гогельбоген бросилась за нею, шурша накрахмаленным халатом. Смирнова и Пшибышевская посмотрели друг на друга и чуть заметно улыбнулись. Смирнова подошла к Синюкову и села на стул. Пшибышевская осталась у стола. Синюков расцвел от счастья и глядел на Смирнову. Его светло-синие глаза потемнели, заискрились. Он взял ее руку и, держа, вздохнул.

— Сестрица, почему вы так долго не приходили к нам? — спросил он в чрезвычайном волнении.

— Как долго? Всего только четыре дня. Разве это много?

— Ого. Конечно. Где были?

— В Сестрорецк ездила, к родным. А вы соскучились обо мне?

— Очень, — признался Синюков. — Там живут ваши родители?

— Да. Отец и брат работают на заводе. — Она подняла голову и пристально поглядела на Синюкова. — А вы, как замечаю я, и в правду соскучились?

— Очень, — прошептал Синюков и вздохнул. — Как еще соскучился-то. А вы не соскучились?

— О ком?

— Ну хотя бы обо мне.

— Какой вы эгоист, — сказала она шутливо, с дружеским оттенком. — А обо всех вас — да. Среди всех — и вы, конечно… Вот и приехала, — улыбнулась Смирнова и взглянула на меня и, подумав, спросила: — Ананий Андреевич, чувствуете, какой эгоист ваш сосед?