Зимние каникулы - Владан Десница

И сегодня, под впечатлением оживленной веселости и счастливой улыбки дочери, она смотрела на вещи вовсе оптимистично. Видя ее, тонкую и беленькую, здесь, на солнце, на воздухе, она более примиренно относилась к хрупкости ее здоровья (которое, по сути дела, все заключается в том, что ей необходим воздух среднегорья), и почему-то ей казалось, что это, при ее блондинистости и легкости, как бы дополняет исконный нордический тип Лины.

Около двух часов уже достаточно ощутимо припекало на солнечной стороне. Ичан предсказывал, что это конец хорошей погоды, скоро начнутся дожди. Поднимаясь кверху, они все довольно-таки сильно задыхались; а у Лины, которая бежала впереди, размахивая каким-то сорванным мимоходом сухим стебельком так, словно она штурмовала эту высоту и при этом кричала и пела, вовсе не хватило дыхания, и в какой-то момент ей стало почти плохо. У нее тяжело вздымалась грудь, а на висках и белесых волосинках над верхней губой появились мелкие горошинки пота. Но шьор Карло быстро пришел ей на помощь, показав, как в таких ситуациях необходимо освежаться и охлаждаться. Он смочил ей вены на руках водой из термоса — и все вновь пришло в норму. Он объяснил, что так делают в жарком поясе в колониальных войсках. Все сразу убедились в точности его слов, ибо в памяти были смутные воспоминания фильмов об Иностранном легионе. Правда, опыт был бы гораздо эффективнее в июле или августе, но что поделаешь — так или иначе, хорошо было и так; нужно удовлетворяться тем, что есть — в этом вся философия жизни. Перехитрить зло — всюду, где оно возникает, и постольку, поскольку оно возникает, — для шьора Карло в этом заключалось удовлетворение и наслаждение. А если зло проявляется лишь в ограниченной мере, если оно не больше, чем есть (и если, соответственно этому, и его действие необходимо ограничено и невелико), то это не его вина.

Ибо шьор Карло не принадлежал к числу тех людей, кто желал бы просто-напросто стереть зло с лица земли. Нет. Он стоял за свободное соперничество между добром и злом, будучи убежденным, что в конце концов должно победить добро, на которое, по причине все большего технического прогресса, работает время. Верно, зло существует, но существует и скорое, точно определенное противодействие ему — и это, на его взгляд, гораздо более совершенно, более прогрессивно, чем простое отрицание самого факта существования зла.

Накрыть зло специально придуманным средством — хоп! — как точно пригнанной крышкой или сачком для бабочек — вот это да! Пусть человек порежется при бритье — но пусть рядом немедленно окажется останавливающий кровь карандаш! Пусть укусит ехидна — но вот он, шприц с противозмеиной сывороткой… В этой вечной борьбе между богом тьмы и богом света, между тупо-ограниченным, упрямым злом и научно обоснованной, упорной методичностью добра, в том, чтобы каждую минуту, на каждом шагу болезнь опровергать лекарством, зло побеждать добром — в этом стремительном состязании, в этом непрерывном преследовании видел он победу культуры над аморфною природой, победу обдуманности, техники над слепыми силами естества.

Наверху, на Градине, они не обнаружили ничего, кроме нескольких поваленных каменных глыб, потонувших в земле. Чабаны, находившиеся здесь со своими овцами, не умели ничего ответить на их расспросы, кроме того, что эта Градина находится здесь издревле — еще с турецких времен! — и показали камень, на котором, по их словам, турецкий паша рубил головы: в этом и заключалась вся живая местная традиция древнего Brebentium’а. Им сообщили также, что раньше здесь был еще больший камень, на котором паша тоже отрубал головы, но его уволок в прошлом году Шпиркан Алаваня, когда строил хлев.

Взамен на эти скудные археологические сведения они обнаружили, что сверху, с Градины, открывается единственный в своем роде вид на море, на острова перед Задаром, на заходящее вдалеке солнце и что внизу, в низине, Задар виден «как на ладони».

Они возвращались усталые, но переполненные той тихой радостью, свойственной людям, у которых в душе осело приятное воспоминание. Ибо многое и совершается ради того только, чтобы сохранилось приятное воспоминание. Вещи сами по себе, лишенные какого-либо значения и веса, какого-либо содержания радости и счастья, со временем становятся подобными «приятными воспоминаниями», от которых у нас иногда увлажняются глаза. «Есть цветы, которые благоухают только тогда, когда они засушены…»

Наши экскурсанты, следовательно, возвращались в отличном настроении и в беззаботной радости. Лина сплетала веночки из каких-то бледно-фиолетовых цветов и надевала их себе на голову, Анита растроганно искоса на нее посматривала.

Шьор Карло, Эрнесто и Ичан, приотстав, погрузились в серьезный мужской разговор. Горожане поместили Ичана в середине — может быть, хотели подчеркнуть, что не делают никакой разницы между собою и им. Шьор Карло повернул беседу на жалкие условия жизни в этих селах и рассказывал о более пристойном существовании крестьян, живущих в иных, развитых странах.

— А как вы думаете, шьор Карло, будет ли когда-нибудь и у нас здесь, в этих наших селах, получше? Будем ли когда-нибудь и мы здесь чуточку лучше жить, а? Тут кое-кто из наших… — Горожане мгновенно поняли: он имеет в виду тех, кто ушел в лес. — Кое-кто толкует: «Держитесь, дескать, потерпите еще немного, и все станет по-другому, все переменится». И я сам много раз хотел вас спросить: что вы об этом думаете, выйдет из этого что-нибудь?

Шьор Карло и Эрнесто мельком переглянулись у него за спиной. «Хитрый мужик! Никому из них нельзя верить!» — означал этот взгляд. Шьор Карло отвечал дипломатично:

— Все будет хорошо, если люди хорошо и честно думают. Если уважают власти, если каждый делает свое дело, если крестьянин есть крестьянин, чиновник — чиновник, офицер — офицер, а поп — поп, то все в порядке. Но если все мы захотим командовать, если все мы станем вмешиваться в высокую политику, то, ей-богу же, я считаю, получится тогда сумасшедший дом, в котором неизвестно, кто играет, а кто за музыку платит, и тогда всем выйдет нехорошо.

— Да я и сам в таком роде думал, — поспешил согласиться Ичан. — Где ж такое видано, чтоб плуг писал, а перо пахало! — Однако этими словами ему не удалось смягчить уже зародившееся недоверие.

Они проходили мимо дома Миленко Катича и свернули к нему. Гостеприимно и любезно он принял их, показал свое хозяйство, ухоженный сад, молодой виноградник, а потом повел в большую комнату на втором этаже — своего рода гостиную для торжественных случаев, — где красовалось на стенах несколько священных и патриотических олеографий, а над столом висела керосиновая люстра. Горожане осматривали все с удовольствием, радуясь, что им удалось обнаружить в этом селе столь цивилизованный уголок. Миленко хлопотал вокруг стола и подливал им «желтенького»; оно было мутновато и чуточку подкисло, но, впрочем, еще лучше утоляло жажду. Все похвалили это «настоящее домашнее вино», так что в конце концов и самому Миленко пришлось сдаться и со скромной сдержанностью присоединиться к их похвалам.

— Верно, собственно говоря, если уж сказать по правде: если б чуть не подкисло, то такого во всей общине б не нашлось.

Под такое винцо завязалась беседа вообще о жизни.

— А скажите вы мне, шьор Карло, вот вы человек, повидавший мир и науки прошедший, откуда эти войны, эти безобразия, эти ожесточенные люди? Отчего это все? Почему люди не могли бы жить по-хорошему, каждый у себя, на своей земле, заботиться о том, чтобы, как знает и умеет, свою жизнь сделать получше, беспокоиться о своей пользе и в чужие дела не вмешиваться? — одолевал вопросами Миленко, не сводя приторных глаз с лица шьора Карло.

Да и у того во взгляде появилась влага от такой доброты человека, и он вдохновенно поддакивал:

— Верно, Миленко, верно! Так говорят все честные люди, где б они ни были! Все спрашивают: почему война, почему такая напасть? — И в конце поделился с ним своим твердым убеждением, что в окончательном результате все-таки победит «партия честных».

Лине захотелось послать открытки. Миленко и тут пришел на помощь и разыскал несколько карточек с репродукциями картин «Рабы Герцеговины» и «Восстание в Такове», довольно засиженных мухами. Все тут же написали знакомым, рассеянным по Италии, на какие-то совершенно неверные адреса, и шьор Карло взялся доставить эти открытки на почту в Жагровац, сунув их в карман.

Простились самым сердечным образом. Миленко, провожая до ворот, долго тряс им руки своими мокрыми ладонями и растягивал какие-то невнятные, бесконечные прощальные приветствия, наподобие целой речи. Хозяйка по его знаку сунула в сумочку Лизетте несколько свежих яичек для Капелюшечки. Горожане долго махали ему руками, оглядываясь, а Миленко от ворот отмахивал им шапкой.

Все пришли к выводу, что Миленко — несомненно самый лучший человек на селе, лучше даже Ичана, ибо у него более широкие горизонты и более прогрессивные устремления.