Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чистое сердце храни в тишине,
Бурю страстей оставь за порогом;
Лишь человеком ставши вполне,
Ты уподобишься богу[742].
Она не может сохранять свою чистоту «в тишине», а хочет выдержать испытание жизнью, не прибегая к хитрости и обману. Эта пьеса могла бы стать трагедией, если бы благородная откровенность Ифигении по отношению к скифскому царю была не вознаграждена, а наказана задуманным жертвоприношением. Но красота и сила духа заразительны. Бездна смыкается, похоронив в себе духов ужаса, и декорации жестокости сменяются утопическим святилищем гуманизма.
Ифигения покидает территорию храма, но сама пьеса в каком-то смысле тоже храм, отгороженный от мира надвигающейся войны, рекрутских наборов и голодающих чулочников Апольды. Поэтому Гёте и приглашал музыкантов к себе домой, чтобы те играли в соседней комнате, пока он пишет. Так он оберегал храм чистого творчества, и его внутренняя жизнь могла развиваться по своим законам.
Теперь становится понятно, почему Гёте был недоволен первым вариантом, написанным в прозе, считая его слишком «небрежным». Он был недостаточно «чистым», его ритм еще не сложился в стихи, и именно над этим Гёте продолжал работать вплоть до путешествия в Италию. Уже в Риме он закончил возведение этого храма красоты, «богатый внутренней, но бедный внешней жизнью»[743]. В этой внутренней жизни пьесы едва уловимо прослеживаются автобиографические моменты. Отношения между братом и сестрой: Орест обретает покой в объятьях Ифигении. В жизни Гёте все было ровно наоборот: сестра искала успокоения у брата. Подобно Оресту Гёте испытывал чувство вины по отношению к сестре и отвергнутым им друзьям Ленцу и Клингеру. В том, в каких нежных тонах изображена дружба между Орестом и Пиладом, угадывается дружба Гёте с герцогом. Способность Ифигении околдовывать и усмирять своими чарами вызывает в памяти образ Шарлотты фон Штейн.
В этой пьесе о далеких странах и давних временах, безусловно, слышны отголоски нынешней жизни Гёте. И все же временами она кажется ему как будто чужой, и он не видит для себя возможности погрузиться в соответствующее настроение чистоты. Сопровождая герцога в военном походе против революционной Франции, он оказался в Пемпельфорте в доме братьев Якоби, где друзья попросили его почитать из «Ифигении». «…из чтения ничего не вышло, – пишет он в “Кампании во Франции 1792 года”, – кротость чувств была в ту пору чужда мне»[744]. Что он имеет в виду под «кротостью чувств»? По всей видимости, то самое чувство чистоты, которое невозможно было сохранить в гуще военных действий. То, как он описал реакцию публики на премьеру спектакля, вероятно, относится и к нему самому: «Игр. “Ифигению”. Весьма благоприятное впечатление, особенно на чистых душою людей»[745].
Так сложилось, что лишь в редкие минуты эта пьеса была ему близка: слишком много оказалось в ней возвышенного гуманизма.
Глава пятнадцатая
Идея чистоты. Дао Гёте. Распятие Вольдемара. Якоби чувствует себя оскорбленным. Второе путешествие в Швейцарию. Фридерике и Лили: два примирения. Прекрасная Бранкони и смятение чувств: «Горные вершины спят во тьме ночной». Гёте и Лафатер. Религия под вопросом
«Кротость чувств», из которой возникла «Ифигения», – это и есть идея чистоты. В то время для Гёте она имела экзистенциальное значение. Когда 7 августа 1779 года, незадолго до начала путешествия в Швейцарию, он подводит своеобразный итог своей жизни, то по этой одной из немногих относительно длинных дневниковых записей можно заметить, насколько идея чистоты довлеет над всей его жизнью: «Прибирался дома, просматривал свои бумаги и сжег всю старую шелуху. Новые времена, новые заботы. Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. Как я лишь наполовину притрагивался ко всему научному, чтобы вскоре снова утратить к нему всякий интерес; как все, что я писал в то время, было пронизано каким-то смиренным самодовольством. Сколь поверхностно я соприкасался с людскими и божественными делами. Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца. Время, что провел я с октября 75-го года, носимый по жизни, я пока не решаюсь обозреть. Помоги нам, Господи, и озари наш путь, дабы мы не мешали сами себе! Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий! Чтобы мы не уподобились тем людям, которые целый день жалуются на головные боли и должны бы принять лекарство, а вместо этого каждый вечер пьют слишком много вина. Пусть идея чистоты, простирающаяся вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот, светит все ярче и ярче в моей душе»[746].
Странная запись. Перед отъездом Гёте подводит итоги своей жизни до момента переезда в Веймар. Недавнее прошлое он и вовсе «не решается обозреть». До сих пор его жизнь не была «чистой». Что это означает? Чтобы разобраться в этом, посмотрим, как он сам описывает эту нечистую прошлую жизнь. Он с «наслаждением» предавался «бессвязности, суете», «выдуманным отношениям», «праздному переживанию <…> страстей», пренебрегая «целесообразными размышлениями и сочинительством»[747]. Если исходить из этого противопоставления, то идея чистоты раскрывается как добросовестность в практических действиях и размышлениях, как ясность, целесообразность, прагматичное чувство реальности. Безусловно, здесь тоже есть место страсти, но не увлеченности выдуманными, призрачными существами, а страстному отношению к действительности, как бы оно ни проявлялось. Из воды, где он не чувствовал под ногами дна, он ступает на твердую почву, где щедрое солнце согревает его своими лучами. Нечистота как отсутствие почвы под ногами. С этим же связана и ассоциация с возлияниями, после которых человек просыпается с больной головой.
Означает ли эта идея чистоты также неприятие творческого воображения и того смятения, которое оно несет за собой? Подразумевает ли она способность открыто смотреть в
