Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного —
Отдохнешь и ты![779]
Однако вернемся к путешествию в Швейцарию, начавшемуся год назад.
Торжественный покой над горными вершинами – это отзвук того настроения, которое снизошло на Гёте высоко в Альпах. Вот как он описывал свои впечатления от гор в письме Шарлотте фон Штейн: «Возвышенное дарит душе прекрасный покой, заполняя ее целиком, так что кажется, будто душа растет, достигая своих пределов, дарит чувство чистоты»[780]. Из Базеля путешественники пробирались на юго-запад – через Берн и Женевское озеро в Савойские Альпы и к ледникам Валлиса. Погода благоприятствовала: ноябрь выдался мягким и солнечным. Кто-то из местных отговаривал путников от дальнейшего продвижения в Альпы, поскольку зима могла начаться в любой момент. Кто-то, как, например, профессор Орас Бенедикт де Соссюр, знаменитый исследователь альпийского высокогорья, наоборот, подбадривал путешественников, и в конечном итоге они преодолели сложный переход через Альпы с запада на восток, пройдя через долину Шамони и перевал Фурку и добравшись до Сен-Готарда. Гёте, которого неудержимо влекло дальше в горы, чувствовал свою ответственность за герцога, который, в свою очередь, был склонен к безрассудствам. Поэтому именно Гёте порой приходилось сдерживать пыл своих попутчиков. «Будь я один, – писал он Шарлотте, – я бы пошел выше и дальше, но с герцогом я должен соблюдать умеренность»[781]. В отличие от первого швейцарского путешествия, в этот раз юг не манил Гёте. Осознавая свою ответственность перед герцогом, он понимает, что скоро надо будет поворачивать обратно. «Вот и теперь Италия меня не прельщает, – пишет он с вершины перевала, – то, что герцогу это путешествие сейчас ничего бы не дало, что нехорошо так долго оставаться вдали от дома, что я скорее снова увижу Вас, – все это вновь отвращает мой взор от обетованной земли, не увидев которой я, надеюсь, не завершу своих дней, и обращает мой дух к моей бедной кровле, где я с бóльшим удовольствием, чем когда-либо прежде, встречу Вас у своего камина и подам на стол доброе жаркое»[782].
Однако Гёте ждет еще одна встреча с возвышенным – свидание с Лафатером в Цюрихе. Это тоже входило в план путешествия, составленный Гёте для себя и для герцога. Как уже говорилось выше, Гёте связывал с этой встречей большие надежды, и они оправдались. «Такой правды, веры, любви, терпения, силы, мудрости, доброты, усердия, целостности, многогранности, покоя и пр. нет ни у иудеев, ни у язычников»[783], – пишет Гёте о Лафатере. И еще: «Он – цвет человечества, лучший из лучших»[784]. Эти две недели во второй половине ноября 1779 года ознаменовали вершину дружбы между Гёте и Лафатером, но в то же время стали и поворотным моментом в их отношениях, ибо с него началось постепенное охлаждение, закончившееся разрывом.
Еще до встречи осенью 1779 года Гёте дал понять, что личность Лафатера как друга для него гораздо важнее, чем его вера и созданный им мир. Лафатер был верующим христианином и истово следовал слову божьему, дошедшему до нас в Старом и Новом Завете. Это слово он понимал буквально. В Библии он видел божественное откровение, обладающее силой закона – закона жизни. Для Гёте же Священное Писание было прежде всего поэзией и, самое большее, свидетельством вдохновенной мудрости. Гёте тоже упоминает «Бога», когда пишет Лафатеру о своей радости от предстоящей встречи: «Мой Бог, которому я всегда сохранял верность, щедро одарил меня втайне, ибо судьба моя надежно скрыта от людских глаз, никто не может ни увидеть, ни услышать о ней. То, что из этого можно раскрыть, я счастлив вложить в твое сердце»[785].
В данном случае, говоря о боге, Гёте имеет в виду судьбу, которая, как ему кажется, направляет и оберегает его. Он говорит о боге так, как когда-то Сократ говорил о своем даймонии. Это власть судьбы, и познать ее может лишь сам человек, она скрыта от посторонних глаз, хотя последствия этой направляющей силы внутреннего предопределения вполне могут заметить и окружающие. Заставить других поверить в этого личного бога или судьбу невозможно ни проповедями, ни угрозами, ни уговорами. Каждый должен сам почувствовать и найти своего бога, что означает не что иное, как ухватить путеводную нить своей жизни. Никакие священные книги не помогут обрести уверенность в том, что по жизни тебя ведет твой собственный даймоний. С другой стороны, ощущение такого внутреннего ориентира может стать источником вдохновения и вылиться в написание собственных книг. Ортодоксальные верующие верят в историю спасения в целом, Гёте же верит лишь в свою личную историю спасения, которое представляется ему возможным лишь в том случае, если, как он пишет Лафатеру, останется верен самому себе, а значит, и своему личному богу. В этом письме Лафатеру есть скрытое предостережение: Лафатер должен оставить всякую надежду на то, что они придут к единому мнению в вопросах веры. Гёте в Лафатере восхищает нечто другое, а именно его образ жизни. Гёте называет его «чистейшим безраздельным наслаждением жизнью»[786], имея в виду ту сер дечную открытость, благодаря которой преодолеваются любые искусственные барьеры и расстояния. Именно благодаря тому, что конечная цель человека лежит вне земной жизни, здесь он может играть свободно и открыто. Это дает возможность жить спонтанно и беззаботно, освободившись от стесняющей, расчетливой манеры поведения. Эта высшая беззаботность делала Лафатера в глазах Гёте человеком наивным, цельным, живущим в ладу с самим собой и потому внутренне свободным. Эта высшая форма наивности, не имеющая ничего общего с глупостью или ограниченностью. Беззаботность благочестивого друга привлекает Гёте в том числе и даже прежде всего в том, что касается земных дел. В целом от общения с Лафатером он ждет высвобождения своей подлинной сути, которая при веймарском дворе ежеминутно подвергается опасности «высыхания и вымерзания»[787]. В вере Лафатера он ценит не отдельные ее постулаты, а ее совокупное влияние на ежедневную жизнь.
Что касается религии как таковой, то здесь Гёте приемлет лишь то, что окрашено поэзией, фантазией и искренним чувством. Поэма Лафатера «Иисус Мессия, или Пришествие Господа. По Откровению св. Иоанна», пишет Гёте автору, доставила ему «удовольствие» в том месте, где красочно расписываются «обещания вечной жизни», в частности, «овечки на
