Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Он все молчал.

— В снах много всего, Арсенио Куэ.

— Есть многое на свете, друг Сильвестре, что и не снилось твоему всезнайству.

Я улыбнулся? Кажется, да, припоминаю.

— Что ты хочешь знать?

Я перестал улыбаться. Куэ страшно побледнел, кожа обтянула восковой череп. На меня смотрел череп. Мне вспомнилась рыба.

— Я?

— Да. Ты.

— Насчет сна?

— Не знаю. Тебе виднее. Я уже давно, часами чувствую, вижу, что ты хочешь мне что-то сказать. У тебя слова чуть ли не сами изо рта выпрыгивают. К чему ты спросил что-то там про Вивиан, подгадав с мнимым Эрибо?

— Не я его увидел.

— И сон не тебе снился.

— Нет. Не мне. Я предупреждал.

Тут в зале все смешалось, люди повскакивали из-за столиков, с табуретов у стойки и кинулись к двери. Куэ гикнул и рванул туда же. Я поднялся, желая знать, что происходит, что?

— Ничего, астроном ты хренов. Посмотри.

Я посмотрел. Шел дождь. Ливень, потоп. Водопады Игуасу. Низвергающаяся Ниагара. Настройте Моюлиру. Кто она такая, эта Моялира? Канадская подружка Гумбередии. Подайте мне ее, я слышу.

— Я не виноват. Я тебе не Гунга Дин Божий.

— Надо было крышу поднять. Блять!

— На стоянке прикроют.

— Маму твою они прикроют. Если сам не схожу. Наивный.

Однако он вернулся за столик и спокойно сел допивать кофе.

— Не пойдешь?

— А хули. Там уже Марианская впадина, в машине. Прояснится — пойду, — он глянул на улицу. — Если прояснится. В общем, припухли мы тут.

Я тоже сел. В конце концов, это не моя машина.

— Плюнь на воду, — сказал он. — И послушай меня. Ты разве не хотел, чтобы я говорил?

И он все мне рассказал. Или почти все. Историю со страницы тридцать восемь. Добрался до роковых выстрелов. Сделал паузу.

— И он тебя не ранил?

— Еще как, я в тот день умер. Я на самом деле призрак. Обожди, блин.

Он заказал еще кофе. Сигару. Будешь? Две сигары. Ромео ему, Джульетту мне. Куэ Щедрый — его настоящее имя. Великолепен со своими воспоминаниями и сигарами. Вот он наконец конец истории.

Я увидел, что с небес спускается в облаке другой, могучий, ангел, он заговорил со мной трубным голосом. Я не слышал, что он говорит. Глас с небес вновь обратился ко мне и молвил нечто столь же туманное, сколь его глава во облацех. Небеса прояснились, и я сперва увидал посередине погасшее солнце, а потом, там же, светильник, два светильника, три светильника — и потом снова один светильник, коническую трубку, подвешенную под белым потолком. У ангела в руках была книга-пистолет. Кто это, Святой Антон Арруфат? Нет, не книга-пистолет, вообще не книга, просто длинный пистолет, и он махал им у меня перед носом. Я принял его за книгу, потому что каждый раз, когда слышу слово «пистолет», я хватаюсь за свою книгу.

Вот до чего доводит голод. Я даже расслышал, что он сказал.

— Пошли.

— Куда пошли? В столовую? В койку с этой мокрой нимфой? На улицу, опять голодать? — Ибо рек не Он, а он.

— Не пошли, говорю, не пошли, хватит уже. А ты отличный актер. Тебе бы в артисты податься, а не в писатели.

Я хотел было разъяснить ему (вот он, голод), что из писателей получаются самые лучшие актеры, потому что они сами пишут себе диалоги, но у меня язык не ворочался. «Пошли, пошли», — сказал этот кладезь сюрпризов и финансов. Кажется, испуганным голосом. Но нет, то был не испуг.

— Пошли. Подымайся. У меня есть для тебя работенка.

Я встал. С трудом, но встал сам. Самехонек.

— Вот молодцом. Готов приступить.

Речь еще не вернулась. Я посмотрел на ангела и молча возблагодарил его за то, что он не дал мне съесть книжечку. К тому, другому, я обратился уже вслух:

— Когда?

— Что когда?

— Когда я начинаю работать?

— Ах да, — засмеялся он, — действительно. Заходи завтра в редакцию канала.

Я отряхнул воображаемую пыль падающих, но поднимающихся вновь — жест Лазаря — и вышел. Но прежде в последний раз взглянул на ангела и еще раз поблагодарил. Он знал за что. Я пожалел, что не сожрал книжечку. Какой бы горькой ни была она, мне показалась бы амброзией — или марципаном.

— Что скажешь?

— Если это правда, то потряс.

— Все как было рассказал.

— Мать твою ети!

— Сэкономим на ругательствах и юморных потугах. Дальше не буду рассказывать.

— А как же пули? Почему ты не умер? Он же должен был тебя ранить?

— Не было никаких пуль. Я мог бы соврать, что он плохой стрелок, но зачем. Пустое. Добрый самаритянин хотел лишь припугнуть меня и заодно позабавиться. Впоследствии он извинился, повысил мне зарплату, сделал меня первым актером, наконец, героем-любовником. Сказал, что хотел преподать мне урок, но сам его получил, так я его напугал. Видишь. Поэтическая справедливость. Не забывай, я прибыл ко двору короля в качестве прорицателя и трубадура.

— А ощущение смерти?

— Вероятно, голод. Или страх. Или воображение.

Он не уточнил, воображение тогда или сейчас.

— Или все вместе взятое.

— А Магалена? Это та самая девушка? Ты уверен?

— Почему ты задаешь по три вопроса разом?

— Everything happens in trees[178], сказал бы Тарзан.

— Точно она. Чуть постарела; жизнь — такая жизнь — ее пообтрепала; она не ссучилась, но сдвинулась по фазе; и потом это пятно на носу.

— Мне она сказала, это рак.

— Да какой на хер рак. Истерический симптом.

— Похоже еще на системную красную волчанку.

— Черт. Звучит мертвецки. Что бы это ни была за зараза, она меня с толку сбила, хотя я весь вечер на нее смотрел.

— Я заметил, думал, ты на нее глаз положил. Боялся, ты передумаешь. Тетка, или фальшивая тетка, мне вообще не нравится, хотя сама по себе вполне ничего.

— Я? На нее? Когда это ты видел, чтобы я клал глаз на мулаток?

— А что? Она красавица.

— Она была чудо как хороша раньше и уже тогда меня не зацепила. Ей было не больше пятнадцати.

— Вот блин.

Он заказал еще кофе. Собрался всю ночь не спать? Может, чайку? спросил я, но он пропустил мимо ушей мой тон. Или я его пропустил в вопросе? Здесь его слишком крепко заваривают, невкусно получается. Честертон пишет, что чай, как и все, что с Востока, в концентрированном виде превращается в яд. Это он про нашу провинцию? Он улыбнулся, но ничего не сказал. На сей раз точно знал, что кости уже у меня в руке. Но Арсенио Куэ, как ни в какую другую игру, был погружен в свой повествовательный покер. Вот сейчас.

— Когда я сказал «сэкономим на ругательствах», я имел в виду — не за счет описания красот противоположного пола, а совсем наоборот. Бывает такое, что и не описать вовсе. В тот славный день время остановилось. По крайней мере, для меня. Потом я упал в пропасть глубже, чем в колодец сна, того видения; чего только, Сильвестре, чего только мне не пришлось пережить, чтобы стать тем, кем я стал! Если я кем-то стал. Ты не поверишь. Поэтому и не рассказываю. К тому же теперь стошнит уже тебя, а не меня, вот это увольте, курицу никому не отдам. Я следую маэстро Ницше — он пишет, что о чем-то действительно важном можно говорить лишь цинично или на языке детей, а я не создан для сюсюканья.

Кроме добровольного цинизма, в нем сквозила жалость к себе, великая милость, сочувствие Арсенио Куэ к эуКоинесрА, как он величал свое альтер-эго, альтернативное эго. А у оси крен. Рука осени. О, сена и кур! Я ожидал, что он скажет еще что-нибудь, но он промолчал.

— А Вивиан?

Он достал черные очки и надел.

— Оставь в покое очки, солнца вроде нет. Даже в чистых, хорошо освещенных местах. Посмотри.

Весь стол был закидан пеплом, я подумал, он натряс сигарой. Но тут мне на рукав приземлилось черное пятно, которое я сначала принял за мошку в глазу, потом за бабочку или какое-то другое насекомое. Я тронул его пальцем, и оно рассыпалось. Оказалось, кусочек сажи, удивительно, раньше я не видел, чтобы сажа оседала ночью. Интересно откуда. Наверное, потому, что фабрики ночью стоят. Но некоторые-то работают. Сахарные заводы, например, и бумажная в Пуэнтес-Грандес. Новые хлопья сажи опускались на мой костюм, на рубашку, на стол, а потом скатывались на пол, словно черный снегопад.

— Мне показалось, бабочка.

— У меня в деревне сказали бы «мятлик».

— И у меня. А здесь говорят «бражники». В наших краях говорят, они несчастье приносят.

— В Самасе наоборот, что это к удаче.

— Зависит от того, что потом произойдет.

— Возможно.

Ему не по нраву пришелся скепсис в рядах верующих. Я подцепил пальцем одну черную снежинку, опустил на ладонь, и она чуть ли не засияла среди бледных линий Жизни, Смерти и Удачи, потом скатилась по Венериному бугру и слетела на пол.

— Это сажа.

— Кусочек почти чистого углерода. Застынет — алмаз будет.

Куэ цокнул языком, губами, ртом.

— Ага. А будь у моей бабушки колеса — была бы она «Форд Т». Черт, — сказал он, снимая и снова надевая очки, — это у них от дождя и ветра труба накрылась, вот сажа и летит обратно в кухню, и дым тоже.