Клад - Валентин Маслюков

– Ни в коем случае, государь! – властно возразил Рукосил.

То была необыкновенная, хотя и рассчитанная наглость.

А возмутился Зерзень.

– Что это значит?! – вскинулся, хватаясь за меч, дворянин Милицы.

Если при грубом возражении окольничего Любомир болезненно скривился, то тут он просто передернулся – слишком звонкий и слишком страстный голос непрошеного защитника запечатлелся в лице государя искаженной гримасой. Милица и Рукосил, каждый со своей стороны, подступили еще ближе, они бдительно следили друг за другом.

– Так вы хотите указ? – спросил Любомир с дурным смешком. – Оба хотите указ? Указ вам…

– Государь, – сказала Милица, слишком взвинченная, чтобы выслушивать этот жалкий лепет, – велите удалиться посторонним.

– Это невозможно, государь, – возразил Рукосил.

Между тем, подобострастно изогнувшись, словно бы не в силах противостоять ясно выраженному желанию государыни, попятился к выходу Ананья. Отступая задом, он несколько раз еще изогнулся прежде, чем скрылся в боковой двери. Успел ли он при этом обменяться взглядом с Рукосилом? Надо думать, успел, хотя нельзя было сказать с уверенностью, как именно и в какой миг взаимопонимание состоялось.

Зерзень опять схватился за меч, готовый обнажить его по первому знаку – неизвестно только, от кого он ждал этот знак.

– Что это значит?! – повторял он, в возбуждении не находя других слов.

Великий князь что-то соображал, обегая глазами присутствующих, а Милица уже сложила в уме несколько резких слов, что видно было по исказившемуся злобой лицу… Дверь, едва закрывшаяся за Ананьей, растворилась и на пороге явилась еще одна Милица. Та самая, весенняя.

Она остановилась, вперив невидящий взор в пустоту.

– Вот что это значит, государь, – объявил Рукосил.

Только вряд ли это было достаточное объяснение. Какое-либо объяснение вообще.

Прозрачная накидка на голове той Милицы, что переступила порог, весенней, соскользнула с гладко уложенных волос и, не зацепившись на плечах, – на пол. Женщина не шелохнулась, чтобы ее удержать.

Другая Милица, более напоминавшая собой жаркое лето, сделав усилие, вышла из неподвижности и шагнула навстречу двойнику. С налету, всей хлесткой пястью отвесила она вдруг жесточайшую оплеуху. Весенняя пугливо дернулась под ударом.

В осевшей тишине прозвучал голос Рукосила:

– Какая непринужденность!

– Теперь я понимаю, да! Теперь понимаю, – пробормотал Любомир, хотя растерянный, ошеломленный вид его служил ненадежным доказательством такого обязывающего заявления.

Теперь, когда обе Милицы стояли друг против друга – одна с горящими глазами, хищно раздувая крылья носа, другая – бесчувственно обомлев, – теперь разительная противоположность двух Милиц была совершенно очевидна. Так же как и полное телесное сходство женщин.

Разомкнув губы, Любомир переводил взгляд с одной на другую в напрасном усилии на ком-нибудь из двух остановиться.

– Сестры, – сказал он полуутвердительно.

– Нет, – возразил Рукосил. – Хуже, государь. Много хуже.

Двусмысленные эти слова отозвались в смежном покое звоном железа – в зал ввалилась стража: нагрудники, наручи, кольчужные оборки, бердыши, жестко распушенные усы, бороды и колкий взгляд из-под низкого шлема. Латников вел благообразный бородатый малый с важной строгостью взора. Это и был, очевидно, начальник стражи Дермлиг. Вместо шлема голову его покрывала шапочка с перекрученным страусовым пером, торчащим назад на длину вытянутой руки. Легкий полудоспех, казалось, служил изящным дополнением к яркому наряду: из-под железных пластин с золотой насечкой выбивались разрезы и ленты.

Начальник стражи сжимал в руке сложенный пергамент. И словно запнулся – взглядом тоже, когда обнаружил перед собой двух мало чем отличных государынь. Еще сделал он крошечный шажок и развернул указ, чтобы свериться с полученным распоряжением. Приказания содержались на обеих сторонах листа.

– Действуйте, Дермлиг! – с тихим злорадством в голосе сказал великий князь.

Служилый, как видно, не любил шутить. В строгом лице его, отличавшемся жесткими правильными чертами, в холодных глазах нельзя было найти признаков, указывающих на предрасположенность к неуместной, несвоевременной и неблагоразумной шутке.

– Государь, – сказал он, с большим достоинством приподнимая шляпу вместе с колыхнувшимся пером, – этот указ, на нем стоит ваша подпись, мне передал повар Малей Лязло, черный повар, людской кухни. А Малей получил его от поваренка…

– Вы получили указ? – оборвал Дермлига князь.

– Получил, – подтвердил служилый, зыркнув невольно в пергамент.

– Там стоит моя подпись? – с каким-то необъяснимым, накипающим бешенством переспросил Любомир.

Дермлиг два раза перевернул пергамент, с преувеличенным вниманием всматриваясь в письмена; на лбу его проступила испарина.

– Государь, – сказал он, наконец, с упрямой отвагой в голосе. – Здесь стоит ваша подпись. Две подписи. Но Малей Лязло не стоящий доверия человек, дрянь. Он давно пропил совесть, ему нельзя верить…

– Ни слова больше! – вскричал Любомир, хлопая по столу. – Действуйте по указу! Хватит болтать!

– Я хотел бы…

– Действуйте! – теряя остатки терпения, взрычал великий князь и схватил со стола грязный сапог.

Дермлиг побледнел и как-то особенно выпрямился. Кончик страусового пера, отброшенный от головы назад, подрагивал в бесплодной попытке взлететь.

– Дайте сюда! – вмешалась летняя Милица и протянула руку за указом.

Неповиновение Дермлига выразилось в полнейшей неподвижности.

– Дайте, – прошипела Милица, срываясь.

Все были взвинчены, возбуждены, и Милица не менее других. Так она и стояла, протянув руку в пустоту, сузив глаза и стиснув зубы. В этот миг Милица забыла обо всем, кроме испепеляющей ненависти к упрямцу. Она утратила самообладание не более чем на миг, но его хватило Рукосилу. Схвативши вдруг весеннюю Милицу, одним рывком он поставил ее за спиной летней соперницы и вскинул над ними руку. На пальце вспыхнула яркая, режущая пронзительным красным светом точка. Раздались несколько громовых слов, под действием которых жуткая дрожь пробрала летнюю Милицу. Она начала извиваться, нечеловечески изворачиваясь и сразу утратив осмысленность в лице, начала вздуваться и перетекать, как разгулявшееся тесто. И вдруг раздался хлопок, как если бы из большой бутылки с напором вылетела пробка, – Милица лопнула, рассыпаясь в прах, и вместо нее очутилась пред изумленными взорами помертвело глядящая старуха.