Миллион открытых дверей - Джон Барнс

— Они говорят, что устроили голодовку. Это безработные, и они скорее умрут от голода, чем примут «подачку» — так они называют пособия по безработице. Некоторые из них даже требуют, чтобы пособия отменили, чтобы «неугодные» скорее умерли.

— Они что, серьезно?

Мы объехали последних демонстрантов, и я снова вывел «кота» на проезжую часть.

— Я так думаю, что некоторые — вполне серьезно. — Она вздохнула. — А другие, может быть, просто так, выпендриваются, но теперь им будет уже некуда деваться, раз уж они сделали такие заявления публично.

— Но как же они могут называть себя «неугодными», если настолько набожны, что готовы умереть?

Маргарет снова вздохнула и покачала головой.

— Мой брат Кельвин — троюродный брат, я видела его всего пару раз, и его родители с моими были в неважных отношениях — потерял работу десять дней назад и застрелился из охотничьего ружья. Понимаешь, это не грех — осознать, что на тебя не распространятся Господни вселенские планы.

Уйти из жизни до того, как ты начнешь распространять свою неустроенность, — это совершенно рационально. Я не сомневаюсь: в то мгновение, когда Кельвин нажал на курок, он был уверен в том, что очнется в Раю. Некоторые из тех, что устраивали демонстрации около Посольства, принесли с собой последнюю видеозапись Кельвина. Через день-два после его самоубийства они подбегали к окнам трекеров, когда мы подъезжали к Посольству или отъезжали от него, и показывали эту запись. Наверное, он сделал эту запись за день до самоубийства.

— Но как же они могут… То есть…

— Они считают, что это их долг. Жиро. Вот и все. Мы так воспитаны: можно делать все что угодно, если таков твой долг перед Богом.

Я кивнул. То, о чем она говорила, для меня было настолько же чужеродным понятием, как для Маргарет понятие ensemgnamen. Из-за этого мы часто ссорились, а мне не хотелось портить начавшийся день.

— Мне жаль, что нам пришлось это увидеть, — сказал я.

— А мне — нет, — заявил Пол. — Это лишний раз напомнило мне о том, сколько людей понапрасну прожило жизнь в Каледонии. Большую часть времени я делаю вид, будто я — самый что ни на есть аполитичный бизнесмен, но на самом деле у меня, как у всякого, кто заинтересован в том, чтобы объединять людей за счет того, что они хотят, и того, что им нужно, у меня есть своя программа. Я хочу, чтобы люди получали то, что хотят, и в идеале предпочел бы, чтобы они получали это от меня, но я хочу, чтобы они были свободны в своих желаниях и сами определяли, чего хотят. А этим несчастным глупым фанатикам запродали идею о том, что хотят они только возможности радостно поздравлять себя с тем, что поступили правильно. И поэтому они скорее будут правы, нежели счастливы. Но что более важно, они предпочтут, чтобы и я был скорее прав, нежели счастлив, и не пожелают, чтобы выбор остался за мной. Так что — пусть умирают, и пусть их смерть будет долгой и мучительной.

Маргарет вся подобралась, и я подумал, что она сейчас вступит в спор с Полом. Я очень надеялся, что мне спорить не придется. Должен признаться, что демонстрация не вызвала у меня столь страстного отношения, как у Пола. Мне показалось, что этих людей стоит пожалеть, но уж никак не презирать.

Но Маргарет ничего не сказала, и Пол, видимо, решил, что задел ее. Скорее всего он вовсе не собирался расстраивать Маргарет, поэтому, простояв возле нас несколько мгновений, он ушел назад, где кто-то завел песню. Вроде бы это была старая аквитанская походная песня, но я не раз слышал ее на многих языках. «Valde retz, Valde ratz» в переводе на терстадский означает «Самое настоящее — то, что наиболее честно воображаешь». Это одна из самых первых пословиц, которые заучивают в Аквитании дети. Мне когда-то казалось вполне естественным распевать строчки этой песни, путешествуя по зарослям карликовых сосен и представляя себе могучие дубы, которые вырастут через сто лет после того, как меня уже не будет на свете.

Через какое-то время Маргарет проговорила:

— Прости. Последствия воспитания.

— От них никому не уйти, — отозвался я.

Я не думал о том, что увижу за Ниневийской котловиной и у подножий Пессималей, — я воображал себе все это и в уме сочинял песню.

Целый день мы ехали по Ниневийской котловине. Последующие четыре дня оказались до странности однообразными — потом нечего было и вспоминать о них. Мало-помалу образовался определенный ритм: во время Второго Света мы продвигались вперед, а во время Первого останавливали машины и обследовали окрестности пешком. В принципе все, что мы видели, почти наверняка было видно и со спутника, и мы не стали ничего заснимать. Здоровенные ярко-оранжевые куры могли бы питаться лишайниками, но кормились зерном и гнездились вблизи от полей пшеницы и кукурузы к востоку от Ниневийской котловины. Кур было неисчислимое множество. То и дело мы вспугивали огромные стаи, и взлетая, птицы закрывали небо своими крыльями.

Берега рек были засажены грушевыми деревьями. Груши оказались такими сладкими и сочными, каких я никогда в жизни не пробовал. Видимо, эти деревья специально отбирали по принципу морозоустойчивости. Через пару дней почти У всех развилось типично туристическое расстройство кишечника, из-за чего приходилось часто останавливать машины: хотя в каждом из вездеходов имелось по два туалета, они не справлялись с числом желающих их посетить. Но эту проблему мы сумели пережить — правда. Полу было совсем худо, и порой во время самых острых приступов он был готов расстаться с жизнью.

Двое телевизионщиков, которые с остальными участниками экспедиции общались мало, с радостью снимали все происходящее, но Маргарет удалось уговорить их не снимать мужчин по одну сторону от вездеходов и женщин — по другую во время одного из «грушевых кризисов».

По вечерам мы без труда набирали на речных берегах хворост и разжигали костры с наступлением темноты. Анна К.

Тервиллигер читала свои новые стихи — исключительно на рациональном языке. Телевизионщики почему-то особенно охотно снимали то, как она читает стихи у костра или среди деревьев, и даже то, как она прогуливается по берегу речки.

Некоторые сделанные ими записи я смотрел, и они выглядели совсем неплохо, чего нельзя было сказать о самой Анне. Мне казалось, что ее стихи на рациональном языке звучат лучше, поскольку я их не понимал. Но больше всех стихи Анны любила слушать Маргарет, поэтому я счел за лучшее по этому поводу не высказываться.

Я только попросил ее объяснить мне, в чем, собственно, состоит привлекательность творений Анны, но она сказала, что та пользуется рациональным языком так, как раньше им не пользовались, и в итоге я не понял самого смысла инновации.