Холодный туман - Петр Лебеденко

— Кто тут у вас замещает командира эскадрильи? Денисов? Немедленно его ко мне!

А Денисио уже подходил к «У-2» и, остановившись в двух шагах от майора Усачева, доложил:

— Заместитель командира эскадрильи капитан Денисов.

Усачев каким-то уж очень критическим взглядом с ног до головы окинул ладную фигуру Денисио, глазами скользнул по ордену Красного Знамени и лишь потом сказал:

— Смотрите сюда, капитан Денисов: вот на этой железнодорожной станции скопилось несколько эшелонов платформ с танками, бронетранспортерами, тягачами и зенитными батареями. Вся эта техника переброшена немцами с других участков фронта с целью нанести массированный удар на нашем направлении… Вы смотрите на карту, капитан, а не на меня… Танки, бронемашины и все остальное, что разгружается немцами с лихорадочной быстротой, сразу же направляется к месту сосредоточения вот по этим трем дорогам. Вот по этим. Особых препятствий на их пути, к сожалению, нет. Эти две речушки — не в счет: там и воробьям по… колено. Командование армии, придавая сверхособое значение нанесению удара с воздуха по железнодорожному узлу и дорогам, по которым движется немецкая техника, приняло решение нанести такой массированный удар второй дивизией штурмовиков, прикрывать которые приказано нашему полку. Вы понимаете, капитан, какая ответственность ложится на каждую эскадрилью, на каждого нашего летчика? Понимаете?

— Понимаю, — коротко ответил Денисио.

— Прекрасно. Сейчас — майор Усачев взглянул на часы, — ровно десять. Вылет эскадрильи назначен на двенадцать. Это время, когда начнут подниматься «Ильюшины». Надеюсь, двух часов достаточно, чтобы привести эскадрилью в состояние боевой готовности?

— Эскадрилья в такой готовности находится постоянно, — сказал Денисио. — Командир эскадрильи капитан Череда придает этому первостепенное значение.

— Да… Но капитана Череды нет.

Денисио лишь пожал плечами. А майор Усачев продолжал:

— В воздух должна подняться вся эскадрилья. Подчеркиваю: вся! Ни одна машина не должна оставаться на земле. На боевое задание эскадрилью поведу я. Это приказ командира полка. Через четверть часа всем летчикам собраться здесь, на КП. У вас есть ко мне вопросы, капитан?

Денисио ответил не сразу.

«Ни одна машина не должна оставаться на земле», — предупредил майор Усачев. Следовательно, на земле не должен оставаться ни один летчик. А как же быть с Шустиковым? С Миколой Чередой ведь договорились: оттянуть его вылеты хотя бы на недельку. Сослаться на неисправность мотора? Ничего не выйдет, Усачев прикажет разобраться во всем инженеру эскадрильи, а тот неисправности не обнаружит… Остается одно: рассказать майору все, как оно есть. В конце концов он тоже летчик, он должен понять, что нас с Миколой тревожит. Не может летчик не понять летчика. Такого не бывает.

— Я спрашиваю, есть ли у вас ко мне вопросы, капитан Денисов? Если нет, прикажите прибыть на КП всему летному составу эскадрильи.

— Я хотел бы посоветоваться с вами по одному делу, — сказал Денисио. — По очень важному делу. Мы с командиром эскадрильи…

Усачев не дал ему договорить.

— Давайте выкладывайте, что там у вас. И попрошу покороче.

Такое начало могло любого сбить с толку. Слова майора покоробили и Денисио. Однако он сумел подавить в себе еще более усиливающуюся неприязнь к заместителю командира полка и, хотя не так уж и подробно, по все же достаточно основательно начал рассказывать о том, что происходит с летчиком Шустиковым. Рассказывая, он все время смотрел на майора и не мог не видеть, как на его лице то появлялись, то исчезали, чтобы через мгновение снова появиться, очень уж заметные признаки и нетерпения, и досады, и недоумения — к чему, мол, Денисио затеял этот разговор, чего он хочет? Мало ли летчиков временами впадают в депрессию, а если проще, ни с того ни с сего начинают хандрить, и, если придавать этому — значение, то хоть сегодня одного за другим отправляй на курорт. Чепуха какая-то. В конце концов здесь не детский сад, а война…

— Чего же вы, все-таки, хотите? — так до конца и не дослушав Денисио, спросил майор. — Конкретно.

— У нас с командиром эскадрильи капитаном Чередой возникла мысль, — ответил Денисио, — хотя бы несколько дней не посылать лейтенанта Шустикова на задания. Мы думаем, что это у него пройдет, и он…

Майор Усачев не стал скрывать своей иронии:

— Интересно, о чем вы с капитаном Чередой думаете еще? Не приходило ли вам в голову опросить всех летчиков эскадрильи на предмет того, когда и какие видения посещали каждого из них, и в зависимости от того, насколько они потрясали их воображение, делать соответствующие выводы: одного не посылать на боевые задания несколько дней, другого несколько месяцев, а третьего вообще отправить в Ташкент или Бухару на лечение до конца войны. Кто будет воевать? Как кто? Летчики других эскадрилий.

— Напрасно вы иронизируете, товарищ майор, — сдержанно заметил Денисио.

— Напрасно? А вы, товарищ капитан, думаете о том, что проповедуете? Вы кто, разрешите у вас узнать, летчик, или сестра милосердия? Не потому ли война в Испании закончилась так бесславно, что среди интернационалистов было немало слишком добреньких солдат и офицеров?!

— Вы не смеете так говорить! — Денисио до этого сидел на длинной деревянной скамейке, майор же прохаживался взад-вперед по небольшой комнатушке КП. Однако, произнеся последнюю фразу, Денисио стремительно встал и вплотную подошел к заместителю командира полка. — Вы не смеете говорить так о людях, которых совершенно не знаете! Я требую от вас, чтобы вы сейчас же извинились за свои слова. Иначе…

Давно уже Денисио не испытывал такого гнева. И давно его таким никто не видел. Бледный, с бешеными глазами, он в упор, не мигая, смотрел на майора! И хотя Усачев был человеком не из пугливых, сейчас ему стало не по себе.

— Иначе что — дуэль? — спросил он. Спросил так, что даже тон, каким он произнес свои слова, был своего рода извинением. И Денисио это понял. Понял он также и то, что о Шустикове с майором говорить бесполезно. Бросив еще один откровенно-недружелюбный взгляд на Усачева, Денисио покинул КП.

После того, как майор Усачев детально ознакомил летчиков эскадрильи с заданием и все отправились к своим самолетам, Денисио сказал Валерию Строгову:

— Сегодня я полечу в паре с Шустиковым. А ты будешь ведомым у Чапанина.

Механик Михеич, помогая Шустикову надевать парашют, весело говорил:

— Я вам вот что скажу, командир, вы лучше с летчиком Чапаниным не связывайтесь. Потому как Василь Иваныч Чапанин иногда и вправду начинает думать, будто он и есть всамделишный Василь Иваныч Чапаев, который громил когда-то беляков. Вчера я своими ушами слыхал, как он кричал своему механику: «Петька, черт, куда ты мою шашку дел? Немедленно найти, иначе я тебе быстро голову оторву!»

— Сочиняешь ты, Михеич, — сказал Шустиков. — От начала до конца сочиняешь, а зачем — не пойму. Думаешь, наверно, что все это больно смешно, а потому мы оба с тобой начнем сейчас до слез смеяться, а это, мол, вот как нужно летчику Шустикову перед вылетом на боевое задание. А, Михеич? Не ошибаюсь я?

— Ну, зачем же вы так, командир, — обиженно ответил Михеич. — Я ведь по-хорошему.

— А развёл говорю, что по-плохому? Ты, Михеич, — по-плохому не можешь. Потому что добрая у тебя душа… А чего ты так заглядываешь в мои глаза, Михеич? Честно скажи, видишь в них что-нибудь такое, знаешь… Ну, не совсем обычное… Вроде как тоска в них, что ли? Видишь, да?

— Ничего я в них такого не вижу, товарищ командир! — живо воскликнул Михеич. — Зря вы на себя наговариваете. Глаза как глаза, все в них, вот ей Богу же, нормально… Дайте-ка к эту лямочку подправлю… И знаете что, командир, просьба у меня к вам большая. Можно высказать?

— Давай, Михеич!

— Заранее не хотелось говорить, а теперь скажу. Значит, вот в чем дело: день рождения мой сегодня. У Алексеевны, завстоловой нашей, триста граммов водчонки я выпросил. Третьего дня еще. И припрятал, конечно. Так вот, после прилета вашего с задания и прошу я вас, товарищ командир, поужинать придти ко мне, чтоб отметить, значит, день этот. Хозяйка моя, где живу я, обещала пирожков с грибами сделать. Придете, товарищ командир?

— Обязательно приду, Михеич. Денисио можно с собой прихватить? Я сегодня ведомым у него, вместе, значит, возвращаться будем.

— Так я ж вот как рад буду, если и Денисио! — воскликнул Михеич. — Запустим мотор, командир, еще разок опробуем. Скоро, Наверно, выруливать начнут.

Не прикрывая фонарь, Шустиков запустил мотор, давая ему возможность поработать на малых оборотах. Михеич стоял у края правого крыла, держась за консоль, и Шустиков смотрел на своего механика с таким чувством, будто видит в эту минуту своего отца — и тревожно, тревожно у него на душе, как при прощании. Вспомнил вдруг летчик Шустиков, как два месяца назад — жили они тогда в палатках в каком-то прифронтовом лесу — пришел к нему Михеич и попросил придти к нему в палатку «пропустить по черепушечке» какой-то, похожей на спирт, гидросмеси в честь дня его, Михеича, рождения. Михеич тогда даже свое удостоверение личности показал Шустикову: вот глядите, точная дата рождения, не обманываю я… Да, два месяца назад это было… И вот сегодня… Ох, Михеич, Михеич, добрейшая твоя, бесхитростная душа! Как все механики на свете, верит, глубоко верит Михеич в самую главную примету: чтобы обязательно вернулся летчик из боя — его обязательно надо очень ждать, и летчик должен знать, что его очень ждут на том самом месте, откуда в бой провожали. Вот и придумал Михеич еще один день своего рождения — как же можно, чтоб командир не вернулся не поздравил своего механика! Обязательно должен вернуться, во что бы то ни стало!