Бальмонт - Павел Куприяновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последнее, завершающее книгу «Ясень. Видение Древа» стихотворение «Полночь» представляет собой апокалиптическую картину («видение», предчувствие, вещий сон?) гибели мирового древа, однако исполненное поэтом в оптимистическом «музыкальном» ритме, оно открывает широкий простор для раздумий. Процитируем полностью это редкое, не переиздававшееся около сотни лет стихотворение:
Зеленое древо нездешнего сева, быть может с Венеры, быть может с Луны,Цвело, расцветало, качалось, качало, и птицами пело, и реяли сны.Топор был веселый, жужжащие пчелы летели, бросая свой улей навек.Удар был упорный, припевно-повторный, и звонкую песню пропел дровосек.Мы все это знали из дыма печали, из пенья и тленья пылающих дров.Так будет и с нами, с горящими в Храме, так будет с мирами во веки веков.
Следующая книга «Сонеты Солнца, Меда и Луны» (1917) завершила творческий период, начатый «Заревом зорь», и была отмечена новым взлетом бальмонтовского лиризма.
К сонету поэт впервые обратился в 1890-е годы (в частности, в книге «Тишина»), немало сонетов, в том числе известное стихотворение «Хвала сонету», вошли в «Горящие здания», присутствуют они в «Будем как Солнце».
«Сонеты Солнца, Меда и Луны» явились свидетельством выхода Бальмонта из кризиса, пережитого в 1909–1911 годах:
Что сделалось со мной? Я весь пою.Свиваю мысли в тонкий слой сонета.Ласкаю зорким взором то и это,Всю вечность принимаю как мою.
Из черных глыб я белое кую.И повесть чувства в сталь и свет одета.Во всем я ощущаю только лето,Ветров пьянящих теплую струю.
О, что со мной? Я счастлив непонятно.Ведь боль я знаю так же, как и все.Хожу босой по стеклам и в росе
Ищу душой того, что невозвратно.Я знаю: это — солнце ароматноВо мне поет. Я весь в его красе.
(Что со мной)Проведя «в сладком рабстве у сонета» «две долгие зимы, два жарких лета» (1916–1917 годов), поэт, по-видимому, действительно — и здесь трудно не согласиться с литературоведом Владимиром Орловым — «рассматривал эту строжайшую стихотворную форму как средство самодисциплины, позволяющее преодолеть растекающийся поток музыкальной речи»[20].
Философская проблематика «Сонетов Солнца, Меда и Луны» сближает эту книгу с «Ясенем», недаром поэт с новой силой ощущает свою «кровную» связь с «древом жизни»:
Как каждый лист, светясь, живет отдельнымВосторгом влаги, воздуха, теплаИ рад, когда за зноем льется мгла,Но с древом слит существованьем цельным, —
Так я один в пространстве беспредельном,Но с миром я, во мне ему хвала.
(Мир)Бальмонт постепенно приходит в сонетах к выстраданной мысли, что «лучший стих — где очень мало слов» (сонет «Лучший стих»), и создает совершенный по лаконичности и изысканности цикл сонетов — «медальонов» — о Микеланджело, Леонардо да Винчи, Марло, Шекспире, Кальдероне, Эдгаре По, Шелли, Лермонтове, Скрябине. И здесь, может быть, наиболее показателен (и современен по смыслу!) четвертый сонет из цикла «Лермонтов»:
Мы убиваем гения стократно,Когда, рукой его убивши раз,Вновь затеваем скучный наш рассказ,Что нам мечта чужда и непонятна.
Есть в мире розы. Дышат ароматно.Цветут везде. Желают светлых глаз.Но заняты собой мы каждый час, —Миг встречи душ уходит безвозвратно.
За то, что он, кто был и горд и смел,Блуждая сам над сумрачною бездной,Нам в детстве в душу ангела напел[21], —
Свершим сейчас же сто прекрасных дел:Он нам блеснет улыбкой многозвездной,Не покидая вышний свой предел.
«Сонеты Солнца, Меда и Луны» по-своему перекликаются с известным венком сонетов М. Волошина «Corona astralis», в котором развиваются другие воззрения на назначение поэта в мире. Еще более ощутимы в книге точки соприкосновения, полемические подчас, с сонетами Вяч. Иванова. В 1915 году теоретик символизма посвятил Бальмонту сонет, где были такие строки:
Весь пытка, ты горишь — и я сгораю;Весь музыка, звучишь — и я пою.Пей розу, пей медвяную мою!Живой, чье слово «вечно умираю»,Чей Бог — Любовь, пчела в его рою,Ты по цветам найдешь дорогу к Раю.
(Бальмонту)На этот сонет поэт ответил триптихом «Вязь». Пророчествование Иванова «Ты по цветам найдешь дорогу к Раю» «желанно», но в то же время «непонятно» Бальмонту. Грустные размышления о «возврате повторений» жизни склоняют его к христианской кротости желаний. Весь «мед» своей поэзии «многобожник» готов принести на «алтарь» единой веры:
У пчел есть тайны вне досягновенья.Мой мед — не мне. Мой воск — на алтари.Себе хочу лишь одного: Смиренья.
Последние слова о «смиренье» окажутся весьма симптоматичными в контексте дальнейшей судьбы поэта. «Сонеты Солнца, Меда и Луны» подвели своеобразную черту под всей дореволюционной лирикой Бальмонта.
Четвертый период творчества Константина Бальмонта (1912–1917) в целом ознаменовался не «упадком», а, напротив, новым поворотом его поэтического дара. «Стихийный гений» неожиданно предстал перед читателем как поэт-философ, «неустанный искатель Бога», размышляющий о трагичности судеб человеческой цивилизации. Этот «лик» поэта не получил признания у современников и не был по достоинству оценен. Преобладавшую тогда оценку «нового» Бальмонта можно выразить словами Эллиса: «Философия в стихах вообще плохая вещь, у Бальмонта же в особенности <…>. Дар созидания идей, творчество в области разума вообще не даны ему». Из последующих исследователей творчества поэта один В. Ф. Марков с сожалением отмечал тот факт, что «„знатоки“, с улыбкой превосходства сбрасывающие Бальмонта со счетов, просто не знают, чего они лишены». Действительно, книги поэта 1910-х годов в сущности до сих пор остаются «непрочитанными». На наш взгляд, можно согласиться с мнением ученого: «Сонеты Бальмонта стоят в ряду лучших книг двадцатого века, которые можно счесть по пальцам обеих рук. А любителям „непонятных стихов“ <…> мой совет — почитать Ясень…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
