Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь… - Коллектив авторов

Метнер, сам великий пианист, говорит следующее: «Рахманинов поражает нас главным образом одухотворенностью звуков, умением вызывать к жизни самые элементы музыки. Простейшая гамма, самый простой каданс, одним словом, любая формула, «рассказанная» его пальцами, приобретает свое сокровеннейшее значение. Нас поражают не его память, не его пальцы, от которых не ускользает ни одна деталь, но все целое, те вдохновенные образы, которые он вызывает перед нами. Его колоссальная техника, его виртуозность являются лишь средством для создания этих образов.

В его ритмах, последованиях звуков заключается такая же экспрессивная декламация и раскрытие тайн, как и в каждом отдельном звуке. Не все понимают и оценивают рахманиновские rubato и espressivo, а ведь они всегда находятся в равновесии с основным ритмом и темпом, в контакте с основным значением музыки. Ритм, как и звук, заключается в самой музыкальной душе Рахманинова, как бы является биением его пульса…»

Как обычно, после концерта у двери артистической было огромное сборище поклонников. Толпа внезапно бросилась вперед, все перемешалось, нас разделили. Могучий поток унес Рахманинова. Движение на Локэст-стрит остановилось. Большой грузовик беспомощно стоял посреди улицы, шофер с запачканным улыбающимся лицом и удивленными глазами выглянул из кабины и спросил:

– А кто этот парень, мисс?

Наконец Рахманинов добрался до дверей отеля с полисменом. Группа молодежи ворвалась в подъезд, и Рахманинову пришлось задержаться там с тем, чтобы дать сотни автографов.

В отеле он всегда занимал одни и те же комнаты. В гостиной было два рояля. Наталья Александровна упрашивала его переодеться, но он не хотел и слышать об этом. После восторженного приема публики он бывал неизменно в хорошем настроении. Помню, он однажды сказал в Нью-Йорке:

– Музыканты и критики всегда стремились меня съесть. Один говорит: «Рахманинов не композитор, но пианист». Другой: «Он прежде всего дирижер!» Но публика, – ее я люблю. Всегда и везде она ко мне относилась изумительно.

Переодеваться он не хотел.

– Подожди, пожалуйста, Наташа… я не устал. А как вам понравился мой Восточный эскиз? Вы слушали недостаточно внимательно! Я сыграю вам его еще раз!

– Сережа, ты устал! – сказала миссис Рахманинова.

– О, нет, – ответил Рахманинов, подошел к роялю и с подъемом сыграл Восточный эскиз.

– Теперь вам нравится? Вижу, что еще не разобрались. Еще раз сыграю. – И он проиграл его еще и еще раз. Каждый раз он брал все больший темп, и каждый раз, кончив, он вставал и с лукавым блеском в глазах мурлыкал.

– Фриц [Крейслер] называет его Восточный экспресс!

Внесли стол, и мы сели ужинать.

– Одна дама из Филадельфии долго не давала мне житья, – сказал Рахманинов. – Она пишет о музыке. Наконец, Фолей устроил интервью у меня дома в Нью-Йорке. Дама очень милая, но не слишком разбирается в музыке. Не успев войти, она стала засыпать меня вопросами: «Как надо играть Шопена, как развить правильную педализацию?» – Боже мой! Что я мог ей сказать? Она не понимает, что педагогу надо годами работать над развитием педализации у учеников, а приходит и хочет, чтобы я вынул из кармана какой-то рецепт. Вот я ей и сказал: «Вот как мы учились играть в России: Рубинштейн давал свои исторические концерты в Петербурге и Москве. Он, бывало, выйдет на эстраду и скажет: «Каждая нотка у Шопена – чистое золото. Слушайте!» И он играл, а мы слушали».

Рахманинов был в веселом настроении, хотя и не очень хорошо себя чувствовал. Перед отъездом в Филадельфию ему пришлось побывать у врача, который сказал ему, что сердце его утомлено. В ту же самую ночь у него появились мешки под глазами. Но запасов сил ему хватило еще на двенадцать лет.

В 1932 году Рахманинов приобрел землю на Люцернском озере в Гертенштейне и начал строить новый постоянный дом.

Когда он был еще в Америке, его швейцарский архитектор и подрядчики построили небольшой дом, в котором помещались комнаты для гостей и гараж.

Постройка главного дома не была еще начата. Поэтому весной Рахманиновы размещались в комнатах для гостей. В мае мы получили следующее письмо:

«Дорогие Гуси-Лебеди и уважаемые Сваны!

Наши планы приблизительно следующие: остаемся здесь до конца сентября, в начале октября – в Америку. Мы не собираемся отправиться на море, разве только моя Наташечка соскучится здесь до смерти. Будем рады Вам в любое время, только напишите предварительно. Мои дети: старшая с дочкой здесь, младшая в Италии с Б.Ю. Конюсом, за которого она вышла замуж 8-го мая. Летом они, вероятно, будут жить близ Парижа, куда к ним приедет моя старшая дочь. С приветом от всех нас.

Сергей Рахманинов».

В июле он написал следующее шутливое письмо:

«Дорогие Сваны!

Получили Вашу открытку. Содержание ее подозрительно: Вы нас дурачите.

Допустим, что у Вас есть море, пустая гостиница и виноград, что же касается солнца – Вы хвастаете! Что же Вы думаете, мы не читаем газет? – а там написано: «Повсюду дождь, на море дождь, у Сванов дождь». Кроме шуток: у нас озеро, рыба, прогулки и дождь в изобилии. Есть также чудесная скромная гостиница неподалеку от нас, где условия такие же, как и у Вас, и где Вы будете также абсолютно одни, поскольку она пуста. У Вас ревматизм? В этой гостинице есть замечательные ванны – четыре дня тому назад я начал лечение. Не отворачивайте носы и приезжайте.

С. Рахманинов».

В августе мы поехали к Рахманиновым. Уголок, который он выбрал на берегу озера, был очень красив, но, как и большинство мест на швейцарских озерах, – несколько людный и приглаженный. Семья испытывала чувство тоски по Франции, но сам Рахманинов был очень счастлив. Он показывал нам с огромным восторгом все виды, все уголки, очевидно, довольный тем, что у него есть, наконец, свой собственный угол, и к тому же безопасный. Он чувствовал ненадежность мировой обстановки и твердо верил, что Швейцария – самое безопасное место в Европе.

22 августа мы поехали к Риземану, ныне умершему; он жил на противоположном берегу озера в Каштаниенбауме. Посторонних не было. Рахманинову хотелось поиграть в интимном кругу. Вскоре после того как мы приехали, он сел за рояль и начал тихонько играть. Он любил играть таким образом произведения, которые были ему особенно дороги или были связаны со значительными событиями его жизни. Так он играл Вторую сонату-фантазию Скрябина, которую я никогда не видал ни в одной из его программ после концертов в память Скрябина в России в 1915–1916 годах.

– Когда я был молод, – говорил он, – я был всецело под очарованием музыки Чайковского. У меня был издатель, плативший мне больше, чем Беляев. В то время Беляева и весь его петербургский кружок я не ставил ни в грош. Однажды Беляев пригласил меня к себе, и меня попросили играть. Я только что написал Фантазию для двух роялей (ор. 5). За второй рояль посадили Феликса (Блуменфельда). Только