Тонкая красная линия - Джеймс Джонс

— Так точно, сэр, — ответил Файф. Ему казалось, будто он глядит на все это со стороны, откуда-то издалека. Он пытался сосредоточиться и понять, чувствует ли он приближающуюся смерть.

— Ладно, — бросил наконец врач. — И не забудь, что я тебе приказывал. — Повернувшись, он пошел дальше вдоль линии раненых.

Через некоторое время пришли четверо здоровенных солдат, уложили Файфа на носилки и потащили куда-то. Хотя стояла нестерпимая жара, ему все время было холодно, знобило, и он с удовольствием натянул на себя одеяло.

«Черт побери, — думал он, — а дело вроде бы идет на лад. Раз я так плох, что даже ходить нельзя, значит, есть шанс попасть в эвакуацию. Может быть, в Австралию?» Дорога шла в гору, санитары часто отдыхали, и, когда они остановились в последний раз, перед тем как одолеть самый крутой участок, за которым стояли санитарные джипы, он приподнялся на носилках и сказал:

— Слышь-ка, парни, я вроде бы и сам могу дальше дотопать. Может, вам вернуться? Там ведь, поди, и потяжелее раненые есть…

Но чья-то рука спокойно легла ему на плечо, прижала к парусине носилок.

— Лежи, лежи, браток. Это уж наша забота, кого и куда тащить.

«До чего же славные ребята», — подумал он, чувствуя, что впадает в какое-то полузабытье. Что ж, такая, видно, у него счастливая звезда. Видимо, он отвоевался, и назад уже пути нет. И отделался он как будто легко. Могло быть и хуже, как у других парней — Кекка, Джекса или Бида.

Однако когда его доставили на полковой эвакопункт, дела вдруг приняли другой оборот. Пропутешествовав вместе с тремя другими лежачими ранеными на санитарной машине, он сразу попал в палатку, где за четырьмя столами работали четыре хирурга. Рядом с каждым из них стоял еще один стол, на который клали очередного раненого, — так что всего в палатке было восемь столов. Файфа уложили на единственный свободный стол, стоявший около старика доктора, Хейнса, главного полкового врача. Рыжий и седой, с большой лысиной и обвислым животом, Хейнс оперировал, не выпуская изо рта погасшего окурка сигары, время от времени бормоча что-то себе под нос. Однажды, еще до войны, Файф заболел и приходил к Хейнсу на прием в полковой лазарет. Тогда он показался ему (как и многим другим солдатам) этаким добрым старичком. Сейчас же это был совсем другой человек. Файф перевел взгляд на его пациента, и у него глаза полезли на лоб. Это был молодой, сухощавый, довольно интересный парень с хорошо развитой мускулатурой и прекрасной кожей, гладкой и белой, если не считать здоровенной кровоточащей дыры как раз под правой лопаткой. Парень сидел на краю стола, свесив ноги, и Хейнс, без конца гоняя свою сигару из одного угла рта в другой, придерживая пинцетом и ловко работая ножницами, обстригал вокруг раны лоскуты кожи. Вид этой раны настолько заворожил Файфа, что он глаз не мог от нее оторвать. Кровь, накапливаясь все время в глубине отверстия и переполняя края раны, медленно темными ручейками стекала вниз по гладкой и чистой коже. Когда такой ручеек добирался почти до пояса, Хейнс движением снизу вверх небрежно стирал его марлевым тампоном, как бы загоняя кровь назад в рану, и продолжал работать. Но поток не сдавался, он постепенно накапливался снова и переливался через край. Закончив наконец обработку раны, врач забинтовал раненого, слегка хлопнул парня по здоровому плечу. В его глазах появилось что-то вроде улыбки:

— О'кей, парень, полежи теперь, пока за тобой не придут. Ну а если там что и осталось, в госпитале разберутся. Во всяком случае, я тебе на спине симпатичную дырочку сделал. Лучше не сыщешь до самого Мельбурна. Эй, санитар! — Он недовольно перекатил окурок сигары из правого угла в левый. — Носильщики!

Опустившийся на стол раненый молчал и полусонно улыбался осоловевшими от морфия глазами. Файфу вдруг показалось, что он вновь очутился в мире людей, но только чувствовал себя здесь каким-то чужаком. Хейнс повернулся к нему:

— Ну-ка погоди… Помолчи, говорю… Ну точно, рядовой Файф! Верно? Из третьей роты?

— Так точно, сэр. — Файф даже ухмыльнулся от удовольствия, что его узнали.

— Как же, отлично помню. Тебе ведь тогда аппендикс удалили, и ты заявился из госпиталя на поправку. Ну и как? Все нормально обошлось? — Он не стал дожидаться ответа. — А теперь что схлопотал? Головное ранение, насколько я вижу. Сесть можешь?

Файф чуть не заорал на него. Да разве же он не видит, что в этот раз все по-другому? И сам он не прежний рядовой Файф, и притащили его не с аппендицитом. Однако он проглотил обиду молча.

— Я вовсе не тот Файф, — только и ответил он врачу.

— Это уж точно, — ухмыльнулся Хейнс. — Все мы теперь другие… Ну а сесть-то ты все же можешь?

— Могу, — с готовностью откликнулся раненый. — Конечно, могу. — Он быстро приподнялся, и тут же на него, будто со стороны, накатилась дурнота.

— Потише, парень, потише. — Голос врача доносился откуда-то из пустоты. — Крови ведь потерял немного… Вот так… Так… А теперь давай-ка поглядим, что там у тебя. — Он снова перекатил языком сигару во рту — из правого угла в левый.

Работал он споро. Быстро смотал с головы у Файфа тюрбан из бинтов, осторожно принялся ощупывать пальцами рану.

— Тут вот, наверное, больно? — Он заглянул Файфу в глаза, и в тот же миг у солдата будто чертики вокруг заскакали, цветные круги поплыли перед глазами — врач ввел в рану металлический зонд.

— Ничего, ничего, — успокаивал он раненого. — Потерпи немного. Вот только тут еще поглядим и все. — И снова будто молния ударила в голову, все поплыло в каком-то бархатистом лиловом потоке. — А ты, парень, везучий. Череп-то цел остался. По-нашему это зовется тупым ранением. Ну, в смысле, что ткани повреждены и, может, даже трещинка есть, но череп не пробит. К тому же и в ране ничего не осталось, никакого инородного тела. Так что неделька-другая — и будешь опять в полном порядке.

— Так значит… — Файф был в явном замешательстве. — Значит, вы думаете, что меня не эвакуируют? Н-ничего не будет со мной?

— Да уж скорее всего именно так. — Старый врач как-то криво усмехнулся, однако в тот же миг улыбку будто сдуло с его губ, казалось, что это двигавшийся непрерывно во рту окурок сигары смял ее на своем пути. И глаза его сразу потускнели, словно на них вуаль накинули.

— А я, значит, могу теперь идти? — Файф был просто в отчаянии. — Вот так вот… прямо сейчас?

— Это уж как хочешь, — ответил хирург. — Первые пару деньков поберегись, а потом ходи спокойно.

— Спасибо вам. — В голосе раненого, казалось, не осталось ничего, кроме горечи. — Большое спасибо.

— Да ты не переживай, парень. Еще ведь пару дней, и бои тут кончатся. День-два, не больше.

Не опуская устало глядевших глаз, врач неожиданно поднял руку, с силой поскреб в седых волосах, окружавших лысину, будто венчиком.

Файф медленно слез со стола, встал на ноги. Ему казалось, что он давным-давно, с самого начала, уже знал, что все закончится именно таким страшным провалом, что все надежды избавиться от этого ада, как-то избежать его были не чем иным, как пустой, несбыточной мечтой. Такая уж, видно, у него несчастливая судьба.

У него слегка дрожали ноги в коленях, все тело было охвачено слабостью. «Да, — подумал он, — видно, так на роду написано, не успеешь от этой избавиться, как две новые схлопочешь». Неожиданно на его измазанном кровью лице появилась улыбка: что ж, по крайней мере, он хоть внешне похож сейчас на настоящего раненого.

Хирург сурово поглядел ему в глаза:

— Не я, сынок, правила придумываю. Законы всякие. Я только живу по ним.

— А умирать по ним вы не пробовали? — Файф снова осклабился. Но тут же устыдился своей грубости и, поскольку старый врач ничего ему не ответил, быстро добавил: — Да и при чем тут вы. Раз человека не сильно ранило, кто его может приказать эвакуировать? Верно? — Однако в словах его все равно звучала досада, и он, снова устыдившись, только бросил: — Пойду я, пожалуй. Вон у вас дел сколько.

Соседний стол, где до этого сидел солдат с дырой под лопаткой, стал теперь ложем для очередного раненого. Там лежал стонущий солдат с закрытыми глазами, искалеченные рука и плечо его были замотаны грязными, окровавленными бинтами. Файф осторожно протиснулся мимо него.

— Желаю удачи, сынок, — бросил ему вдогонку Хейнс.

Вместо ответа Файф только махнул ему рукой, даже не обернулся. Он все равно считал себя очень серьезно раненным и нисколько не стыдился того, что так вел себя в палатке.

Уже потом, сидя в санитарной машине, которая везла его в дивизионный госпиталь, Файф впервые за много дней снова увидел молодого капитана, начальника отделения личного состава штаба полка, того самого, который как-то отклонил его рапорт (а точнее сказать, возвратил его назад Раскоряке Стейну) насчет офицерской школы. Капитан стоял у края дороги, с ним было еще несколько штабных офицеров. Он сразу узнал Файфа (сам Файф вряд ли обратил бы на него сейчас внимание). Разумеется, капитан не знал его фамилии, однако в лицо узнал, несмотря на бинты. Он крикнул ему: «Эй!» — и Файфу это очень понравилось. Как все же хорошо, подумал он, штабной офицер, полковое начальство, а узнал солдата. Ну а то, что он окликнул его: «Эй!» — а не по имени, так что ж тут удивительного? Даже смешно подумать, чтобы офицер помнил всех солдат по имени и фамилии.