Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Простите меня, но мы с Фаиме хотели бы попрощаться!

- Напротив, я даже высоко ценю это с вашей стороны! Генерал поцеловал Фаиме руку, и мы незаметно ушли.

- Я так благодарна тебе, Петр! Но люди бывают неприятны, если они много выпили, – говорила девочка по дороге и крепче прижималась ко мне.

- Как прекрасно тихо... как, все же, уютно у нас... я так счастлива, быть с тобой, – говорила она.

- Скоро полночь, дорогая, не хотим ли мы зажечь наше деревце?

- Да, Петр, мы хотим этого.

Огни рождественской елки горели, я открыл окно. Снаружи в ледяной ночи звенели колокола нового 1916 года. Я наполнил наши бокалы шампанским, и мы чокнулись.

- Нет, Петр, ты ничего не должен желать нам на новый год, – и Фаиме приложила свою руку к моему рту. – Разве есть что-то, что мы еще могли бы себе пожелать?

Этой ночью, когда Фаиме уже спала, я встал, прокрался из комнаты и встал перед горящей лампадой.

Долго я смотрел на бородатое, спокойное лицо святого. Тихо, с бесконечно благосклонной улыбкой, живые глаза были направлены на меня, как будто они хотели что-то сказать, дать ответ на мой немой вопрос...

Я вдруг испугался судьбы и почувствовал жгучий страх за мое большое, неведомое мне прежде счастье, страх снова остаться одиноким, страх перед будущим.

Приветливо, благосклонно и спокойно бородатый святой улыбался ко мне сверху.

- Не бойся, я с тобой!

Я внимательно слушал этот голос и чувствовал в тишине, которая царила в помещении, как все вокруг меня беззвучно и безудержно приближалось к упадку, шло навстречу смерти, и я знал, что это нельзя остановить. Неслышной смерти, однако, точно так беззвучно следовала наша судьба, которая так исчезающе мала и незначительна в сравнении с бескрайней вечностью.

Я преклонил колена...

Тем не менее, я боялся...

Маленький камешек

Дни веселых праздников миновали. Население Никитино снова свалилось в дрему привычной монотонности и безразличия. Их медвежья спячка продолжалась.

Только лагерь военнопленных работал со мной над различными вопросами и занимался подготовкой к весне. Приходилось многое обсуждать и точно планировать, чтобы позже не довелось конфликтовать с каким-либо органом власти и не потерять снова едва ли достигнутую свободу.

И еще один человек лелеял замечательные планы: мой домовладелец. Однажды он появился в моей квартире. Он никогда прежде не приходил ко мне, мы всегда встречались на улице или во дворе его дома, по отношению ко мне он был полон чрезмерной преданности, уже почти переходящей в покорность. Я был единственным человеком в Никитино, который справился с ним, потому что с нашей памятной первой встречи мы больше ни разу не обменялись ни одним недобрым словом. Больше того, только он один с непоколебимой верностью помогал Фаиме и мне во время моей болезни, когда все вокруг меня качалось и тонуло. Да, тогда он даже осмеливался сопротивляться часовым, не пускал их ко мне, и не боялся даже полицейского капитана. Для него люди были только «дерьмом», «сбродом», «сволочью». Жители городка боялись моего домовладельца; как известно, они не говорили ни одного доброго слова в адрес этого странного человека. Хотя он числился в полиции в черном списке, но больше его уже ни в чем нельзя было обвинить.

Мы уселись в жилой комнате. Горничная принесла немного закуски и графин водки моему гостю, но он отказался и отодвинул бутылку.

- Я уже давно намеревался вообще бросить пить, но я ведь только слабый человек. Однообразие в нашей дикой местности, жалкое существование всех нас превращает в пьяниц.

- Что все же привело тебя ко мне, Иванович?

- Я пришел к барину за советом. У меня родилась чудесная идея. Я хотел бы уже весной построить силами военнопленных гостиницу для путешественников, и пусть унтер-офицер Зальцер сделает точный и достойный проект для этого. Я ничего в таком деле не понимаю.

Испытующим взглядом я посмотрел на мужчину. Неужели его снова поманило прошлое? Не подумал ли он снова о гостинице на Урале, где, как поговаривали, он со своим отцом убивали и грабили путешественников? Его зеленоватые глаза сверкали, и при этом он размеренными движениями разглаживал свою седую бороду.

- Ваше высокоблагородие, знайте, что после смерти моего отца, который умер от ужасной, пожирающей болезни, я отправился через Сибирь, Монголию, Индию, Аравию на Святую Зеилю как бедный паломник. Я путешествовал босиком, зимой и летом, месяц за месяцем, с непокрытой головой, не прося и не требуя для себя ничего, помимо скудных подаяний, потому что именно это я пообещал отцу на смертном одре. Я вижу, барин не доверяет мне, больше не хочет подать мне руку – вы поступаете неправильно. Он медленно встал, приблизился к иконе в углу, встал перед ней на колени и, неоднократно перекрестившись, коснулся лбом пола. – Всемогущий, справедливый Бог, перед которым я как скудный червь ползаю в пыли, – это мой свидетель. Прокляни меня на веки вечные, пусть очищающий огонь ада вечно жжет и мучит меня, если я у могилы твоего любимого сына Иисуса Христа от самой чистой души, с самым честным желанием не поклялся начать новую жизнь. Он медленно встал.

- Ну, хорошо, Иванович, я поговорю с Зальцером.

- Если бы ваше высокоблагородие взяли на себя эту заботу? Я заплачу пленным вдвое больше, чем обычно за такую работу получает русский. Зальцер должен сделать проект для двухэтажного здания примерно с сорока комнатами, вместительной столовой и с целым рядом конюшен. Я, когда барин снова вернется в Петербург, хочу перенять у вас меховую торговлю. Я буду отдавать барину двадцать пять процентов моего чистого заработка от пушной торговли и гостиницы, так как вы, барин, уже все начали и организация уже существует. Я буду точно вести учет всего в книге, и здешний нотариус Бахтев подтвердит правильность моих отчетов. Здесь, перед вами, я клянусь вам, ваше высокоблагородие, и, кроме того, перед лицом святых братьев, переводчиков нашей Библии, Кирилла и Мефодия.

Я пообещал ему свою помощь. С радостью он простился со мной со всеми внешними почестями.

Короткие зимние дни постепенно становились длиннее, холод все мягче, тяжелое время было преодолено.

«Первые ласточки» прибыли из Забытого. Прибыл длинный караван, нагруженный шкурками и изделиями крестьян. Илья Алексеев, сияя, стоял передо мной, в одной руке он держал связку шкурок, в другой свою жену.

- Братец, дорогой мой, как я скучал по тебе! Ну, как у тебя идут дела, что делает твоя прекрасная черноволосая жена? Вот, теперь она – моя жена, – и он пододвинул навстречу мне свою Степаниду, которая была ужасно смущена.