Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

Я был немцем! Я был ужасом! Нечистым духом, чертом!

Медля и нерешительно подавали они мне свою святыню, грязную, часто целыми днями хранившуюся у них на груди открытку полевой почты, она была еще тепла от их тела.

Боязливые, напряженные глаза постоянно следили за этим кусочком бумаги, но в то же время их глаза говорили мне: прости нас, что мы сомневаемся, прости, что мы все ничего не знаем. Испуганным шепотом они рассказывали: – Маленькая коричневая корова отелилась... урожай овса плох... У тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили...

Вот такие стоят они передо мной, боязливые и просящие, и я смотрю им в прекрасные, печальные глаза, я, мужчина с гладко выбритым лицом, в одежде крупного города, которую они никогда еще не видели.

Я подаю написанную ответную открытку стоящей передо мной женщине. Маленькие, мозолистые, искривленные пальцы медленно берут ее.

- Готово. Ты можешь бросить открытку в почтовый ящик.

- Что же я должна дать тебе за твою безграничную заботу и любовь?

Они боятся, что не смогут расплатиться деньгами, которых у них всегда так мало. Они боятся, что придется вернуть открытку, не подав знак жизни тому, кто со жгучей тоской ждет этого. Это мужчина, отец ребенка, которого женщина несет на руках.

- Ты ничего не должна давать мне, матушка! И снова эти печальные, светлые глаза смотрят на меня, и я вижу в них, как поднимается беспредельная радость.

- Нет, я не хочу оставить тебя без вознаграждения, мой дорогой, – и костлявые, морщинистые пальцы роются в кармане широкой юбки, чтобы подарить мне хотя бы одно яйцо ее маленькой, несчастной курицы.

На короткое время я решительно беру ребенка из рук матери и вижу направленные на меня и ребенка на секунды объятые ужасом, ошеломленные глаза. – Немцы питаются детьми – проносится в мозгу, но ребенок смеется очень громко и озорно, так энергично хватает мое ухо, мой нос, что я смеюсь, и многие боязливые матери извергают вздох облегчения.

Они идут от меня с их драгоценностью в руках, почтовой открыткой, осторожно опускают ее в почтовый ящик и молчат.

По далеким окрестностям шепотом распространяется слух о великане, немце, который со смехом держит ребенка на руках, играет с ним, который умеет писать «в плен так, что приходит ответ», да еще и ничего не требует за это.

Слух идет далеко за дикие леса и реки, поля и озера.

Ко мне приходит крестьянин. Он одет просто, но лицо его сияет.

- Барин, ты купил так много изделий ручного труда, полотен и плетеных на коклюшках кружев у моей жены, что я смогу построить себе новый дом. Я принес тебе подарок. Это собака или даже молодой волк. У нас в деревне есть мужик, которого считают колдуном, он заговорил зверя; он всегда останется тебе верным и защитит тебя от опасности как друг.

Крестьянин достает из мешка светло-серую собаку. Животное испугано и сразу прячется под мебелью. Оно похоже на молодую овчарку. У нее длинные ноги и она страшно худая.

По прошествии продолжительного времени голод выгоняет животное из убежища, и начинает жрать все долго и жадно. Я называю ее «Бродягой», потому что после еды она бродит сначала по всей квартире, обнюхивает все, и только потом засыпает.

Последующие дни собака бродит со мной по всей территории, обнюхивает любого, кто подходит ко мне, интересуется всем, всюду сует свой молодой нос, гоняет кур, гусей и уток и весело лает, когда птицы с ужасным кудахтаньем разбегаются. Собака очень прожорлива, очень много спит, и так постепенно ее выпирающие ребра исчезают, потому что она проявила особенно к моей поварихе Наташе очень большую симпатию.

С огромной энергией весной снова началась постройка домов. Едва первые солнечные лучи появлялись за лесом, машины с чистой, зубчатой сталью уже вгрызались в лес. Дом ставился за домом. Каждый, кто действительно хотел быть усердным, находил достаточную работу и хорошие деньги.

Для военнопленных наступил, наконец, долгожданный день. Их отпустили из лагеря, и они могли работать в Никитино и в близлежащих деревнях.

Забытому требовалось почти четыреста пленных.

Под сияющим, теплым весенним солнцем стояли они группами перед лагерем, перед каждым лежал маленький узелок – их пожитки, все их богатство.

Звучит команда, выстраиваются шеренги, новая команда, и в ровном шаге, как когда-то к фронту, они идут теперь – на работы. Ряды проходят мимо меня, они приветствуют меня, вытягиваясь, и вот уже они исчезли за первым лесным поворотом.

Я держу в руке листок, список этих мужчин. Увижу ли я их вновь? Мы сохранили верность друг другу в верном товариществе во все эти тяжелые месяцы, каждый внес для всеобщего блага все, что мог. Мы привыкли друг к другу, и теперь нам нужно прощаться друг с другом. Лагерь опустошается все больше; за день он теперь абсолютно пуст, теперь у каждого есть своя работа.

Двор лагеря как вымер. На солнце за самодельным столом сидит, согнувшись над списком, фельдфебель. Он положил свою фуражку на край стола, расстегнул форму. Когда он видит, что я иду, он торопливо застегивает мундир и надевает армейскую фуражку. Он отдает честь; ни одна мышца его лица не вздрагивает, ничего не выдает нашу взаимную дружбу. По моему требованию он снова кладет в сторону фуражку, снимает мундир, засучивает рукава рубашки и закуривает сигару. Все это совершенно противоречит его достоинству военного.

- Здесь действительно стало пустынно и одиноко, мой дорогой.

- Да, господин Крёгер, но это радость, видеть товарищей во время работы, потому что они шаловливы и довольны как дети. За прошедшее время они прекрасно отдохнули. Я и представить себе не мог ничего такого.

Мой палец скользит по списку имен.

- Вы ищете Дайоша, не так ли, господин Крёгер?

- Верно, куда он пошел?

- Он и его люди? Все остались здесь! Они совсем не пошли на работу на поля. Но я дал слово Дайошу, что не скажу, почему они все остались. Он вытаскивает свои часы, улыбается и говорит: – Если у вас есть время подождать примерно пятнадцать минут, тогда вы увидите его; он как раз дает обеим дочерям начальника почты урок игры на фортепьяно.

- Вам сделали гравировку на часах? Покажите, все же, пожалуйста.

Фельдфебель медленно отцепляет часы с цепочки и подает их мне. «Мировая война 1914-...», за цифровым обозначением года – черточка и свободное место, чтобы там потом можно было выгравировать год окончания войны.

- Вам в последнее время пришлось действительно очень много работать, – говорю я, – не хотите ли на некоторое время передать командование? Теперь лагерь пуст, и тех, кто работает в Никитино, очень хорошо может контролировать унтер-офицер Йон.