Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

Ты подарил мне деньги, едва ли мы познакомились. Ты заказывал для меня форму, сапоги, потому что я был оборван, в лохмотьях, как бродяга, босяк, и при этом я должен был быть, все же, капитаном царской полиции. Ты снова и снова даришь мне деньги, я теперь действительно удобно устроился, наслаждаюсь незаслуженным изобилием, моя жена позволяет себе все, чего она хочет, и к чему у нее только есть желание в Никитино. Ты, пусть и вопреки моему желанию, увеличил мою тягу к спиртному, до пьянства, добыл для меня награды у властей с маленьких, безвредных уловок, до которых я сам никогда в жизни не додумался бы. Я после всего этого все еще твой друг, Федя? Могу ли я вообще еще быть другом? Я с первого момента был только твоим слугой, который благодаря своему алкоголизму и своей тяге к порядку, чистоте и комфорту оказался полностью в твоих руках, послушным тебе. Твой приличный образ мыслей не дает тебе замечать это во мне, но я чувствую это, Федя. Скажи сам, не безгранично плачевно, не жалко ли все это?

- Сегодня ты действительно пессимистично настроен, мой дорогой. Почему ты не хочешь все-таки поверить в мои честные, откровенные чувства?

- Ты всегда был другом безоговорочной честности. Ну, хорошо, я верю тебе с тяжелым сердцем. Но в дружбе всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто подчиняется. Потому не бросай меня, Федя, пообещай мне, потому что мне не на кого больше опереться.

Заключенных, которые работали в лесу, сменила новая колонна. Все они смотрели на нас, и мы видели, что в их глазах стояли отвращение, презрение, тупая ненависть. Только многочисленные конвоиры выпрямлялись уже издалека и в таком виде проходили большой отрезок пути мимо нас.

- Я в прошлое время достаточно часто заботился об этих людях, пытался сблизиться с ними... Но все напрасно, только ненависть, неизгладимая ненависть ко мне и царской форме еще удерживает их в жизни. Они верят в их месть, как мы христиан в Евангелие, как я в... ни во что, Федя!

- Федя! Он твердо схватил меня за руку. – Не должны ли эти люди стать, например, таким же маленьким камешком, который разрушит огромную гору?... Знаешь ли ты, что тогда будет с Россией?... Гибель!... Анафема!...

Сияющее, теплое солнце! Чудесное повторное пробуждение природы! Впервые я испытывал это с широко открытым сердцем.

Как будто бы я никогда не мог чувствовать раньше!

На деревьях и кустах были прекрасные почки, они раскрывались, становясь цветами и листьями, великолепной зеленью. Я ожидал солнца и чувствовал, как его теплые лучи проникали в мое тело, новым, необъяснимым способом это делало меня счастливым и озорным.

Я видел как растут маленькие невзыскательные цветы – из далекой дали, из чужих стран прилетали перелетные птицы бесконечными, кричащими, порхающими стаями. Это были журавли, серые гуси, утки и множество других птиц.

Я, мужчина с первыми седыми волосами, впервые в жизни почувствовал бытие. Я оглянулся назад – и испугался! Я никогда еще не проживал эту жизнь сознательно, не никогда так глубоко чувствовал это! Повторное пробуждение природы было для меня до сих пор фиксированным фактом, как например, математическая формула.

Я испугался!

Уже тогда, когда я впервые поцеловал Фаиме, когда она сказала мне, что она дала мне милостыню, я почувствовал мою слишком незначительную чувствительность к жизни, чувствительность по отношению к природе. И теперь мои знания, мои прежние умения оказались только лишь смешной чепухой!

С критическими, безжалостными глазами я стоял перед зеркалом: «У тебя появились первые седые волосы! Ты постепенно стареешь, мой мальчик!» И я отходил от зеркала прочь, внезапно, резко, как сердито рвут лист бумаги.

С тонкими ножницами я снова подхожу к зеркалу, и вижу, как я улыбаюсь украдкой; этого я тоже в себе не знаю. Разве то, что я теперь делаю, не такая же чепуха? С большой тщательностью я пробую срезать седые волосы. Я хочу сделать прожитые годы не прожитыми... зачем это?

Я долго смотрю себе в глаза.

Мои мощные машины, которые я так любил, биение их пульса, темп их работы, который делал меня счастливым... это были фетиши, идолы... Они никогда не делали меня счастливым – только довольным, и этим я тогда довольствовался.

И внезапно по моим венам несется новая, еще неусмиренная сила. Я вдруг хочу догнать непрожитую жизнь! Догнать! Настичь! Я должен торопиться! Быстро!... Быстро!...

Не терять времени больше. Я уже потерял так бесконечно много времени!

Я иду... и она принимает меня.

Она принимает меня снова и снова по-новому, с распростертыми руками, с ее чудной, возбуждающей кожей, с ее закрытыми глазами, ее горячим, открытым ртом... моя черноволосая Фаиме.

Теперь Фаиме носит много пестрых, легких европейских платьев, и чем теплее становится, тем глубже будут вырезы.

- Ты не слишком легко одеваешься? – спрашиваю я ее.

- Нет, Петенька! Это весна, и я люблю тебя очень, очень! – отвечает она мне.

Она права – это весна!

Беспокойство повсюду

Так снова пришло лето.

Безжалостно горело солнце на безоблачном небе. Жара ежедневно достигала 40 градусов и больше. Потом внезапно начинались длящиеся часами ливни, затоплявшие все.

Недавно открытый «пляж» теперь всем был очень желанным. Просеянный, тонкий песок был насыпан на берег реки, в тени деревьев стояли шезлонги, можно было освежиться, чувствовать себя там действительно уютно, так как обо всем позаботились, и маленький оркестр военнопленных играл веселые произведения для развлечения. Наступал купальный сезон прямо-таки непредвиденных размеров.

Сначала жители Никитино очень пугались, но потом и для них само собой разумеющимся делом стало показываться на людях в купальном костюме. Украдкой смотрели на меня дамы, когда я осмеливался сидеть на пляже в купальном костюме, обедать и спокойно передвигаться. Сначала все говорили: «Неслыханно!», потом «Ну, если», и, наконец, это стало привычкой, которой начали подражать.

Особенно ободряющее действовала Фаиме в своих купальниках, которые привлекательно подчеркивали ее изящную фигуру. Она сама выбирала особенно пестрые ткани, которые сама кроила и шила. Не прошло и двух недель, когда никто больше не мог сопротивляться искушению, и пляж заполнялся все больше и больше.

- Вы непостижимый чудак, – сказала мне маленькая жена полицейского капитана, когда мы оба лежали на солнце на пляже, – вы совсем не знаете, как много людей вас обожают.

- Как мило с вашей стороны, Екатерина Петровна, что вы все это рассказываете мне. Я не знал этого.

- Вы не знаете этого? И я должна вам поверить, мой дорогой? И она погрозила мне пальцем. – Я бы радовалась на вашем месте, а вы, вы совсем никак этим не пользуетесь. Она пододвинулась несколько поближе ко мне. – Вы ловелас, Федя, и очень большой. Такой большой, как вы сами, и, вероятно, еще большой кусок выше.