Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

широкие галереи с колоннами, рукавами, притворами и алтарями малых храмов. Высокие каменные колонны испещрены древней резьбой. Пол – ниже уровня улицы, что создает ощущение подземелья, но с просветами: галереи устроены так, что одна сторона их расположена под сводом, другая под открытым небом. По галереям прогуливаются монахи и прихожане. Или сидят на каменных скамьях, ступенях и просто на темных тысячелетних плитах пола. У некоторых притворов горят факелы. Один из монахов, старик с мягким женственным лицом, сидит читает письмо. Я, проходя, пошутил: от мамы? Он заулыбался. Двое монахов стоят под сводами галереи и о чем-то возбужденно беседуют. Третий стоит отдельно, скрестив легкие, ветхие ладони на груди. Верней, не скрестив, для этого нужно ими владеть, как и усилием, чтобы скрестить. А они, ладони – как последние два листа на сухом деревце, готовые опасть. И сам он как деревце, с тонкой морщинистой корой, за которой уже ничего и нет: большая голова со щетинкой волос на темени, колеблющаяся нитка рта, и большие влажные глаза, глядящие перед собой в никуда с той кротостью одиночества, которое уже ничем не утишить. Что-то шепчет, не слышное и самому себе, только сдвоенная нитка рта чуть колеблется.

Два храма: на высокой скале Йога Нарасимха – львиная ипостась Вишну, победившая великого демона, и Челува-Нараяна, где Нараяна – вселенская его ипостась, тот гончарный круг, на котором вращаются миры. В Законах Ману впервые говорится об изначальных водах, называемых «нара» и порожденных Нараяной. Елена Блаватская соотносит Нараяну с Духом и водами. А челува – мурти Вишну, его древнее изваяние, стоящее в алтаре храма. То, которое так лелеял Рама. Бытует история любви дочери мусульманского правителя к этому мурти Вишну, то есть к самому Вишну, поскольку здесь нет границы между овеществленным символом и самой сущностью. Например, когда движется храмовая процессия вайшнавов, неся на паланкине мурти Вишну, двое монахов, идущих по сторонам от него, обмахивают его опахалами из павлиньих перьев, чтобы ему было не жарко, а впереди идет еще один и держит зеркало, обращенное к богу, чтобы он видел себя и дорогу домой, в храм. Так вот, эта девочка всей душой полюбила мурти Вишну и проводила с ним годы в играх и разговорах, а когда ее отец переехал с семьей и двором в Дели, она взяла из храма это мурти с собой. И Рамануджи, в ту пору перебравшийся из Таннура в Мелукоте, отправился к ней, чтобы вернуть Вишну в опустевший храм. Но она не могла расстаться с ним, и тогда Рамануджи встал под ее балконом и сказал: пусть бог сам выберет, с кем ему быть. И девочка выронила мурти, упавшее в руки Рамануджи. Девочка взрослела и сохла от любовной тоски, и в конце концов вернулась в Мелукоте, чтобы быть ближе к возлюбленному. И ныне в храме стоит маленькая мурти этой девочки, и, говорят, по ночам они выходят из своих недвижных очертаний и танцуют во тьме под сводами храма – девочка в парандже и шальварах и Вишну.

А Нарасимха, одна из инкарнаций Вишну в облике льва, глядит из каждой лавки – его маски вывешены на витринах, покачиваясь на ветру. Интересна история про великого демона, который был поначалу не менее великим аскетом, простоявшим в медитации несколько тысяч лет, птицы вили гнезда в его волосах, термиты возводили свои замки у его ног. Брахма, глядя на этот беспримерный подвиг, говорит: проси, чего хочешь. Бессмертия, вздыхает праведник. Бессмертия нет даже у меня, отвечает Брахма и наделяет его взамен всем, что тот просит, кроме бессмертия. И демон становится властелином всех миров, которые вскоре начинают стонать под его игом. И тогда боги взмолились к Вишну, который принял облик Нарасимхи и вступил в поединок с этим вселенским оборотнем.

Бог знает, что он смертен. И не может ответить с определенностью, как и кем был создан мир. Такая метафизика мне по душе.

Ашвини сказала, что неожиданно приезжают попечители центра Рамануджи, большая группа, все комнаты будут заняты, и помогла мне на неделю снять в деревне жилье. Переселился я в самую гущу деревенской жизни, была у меня верхняя светелка в двухэтажном домике в кривом переулке, где вся жизнь протекала во дворе – люди, коровы, собаки, куры, буйволы, утренние и вечерние пуджи, песнопения, огни, весь круговорот будничной волшбы.

Сидел на своем голом хлипком балконе, пил кофе и смотрел. А кофе варил у хозяйки – стройной, длинноволосой, безмолвной и очень красивой, тело которой, казалось, светилось даже под ярко-желтым сари. Она часами по утрам, чуть нагнувшись на крыльце, расчесывала волосы, ниспадавшие до земли. Но вначале расчесывала дочь, которая украдкой сквозь застящие глаза волосы поглядывала в мою сторону. А рядом сидела бабушка, перебиравшая чечевицу и время от времени грызя с того боку, где еще были зубы, сладкую палку тростника, сезон которого уже начался. Я проходил в их дом, варил кофе и подымался на свой балкон напротив, продолжая смотреть этот многосерийный фильм, все больше погружаясь в это чудесное состояние со множеством измерений одновременно, которые, как карточная колода, перетасовывались в незримых руках и раскладывались всякий раз в новом пасьянсе.

Чуть левее, в огороде, виднелся древний дольмен, о который чесали свои бока буйволы, а справа, за забором, проглядывали руины храма, с которым сросся жилой дом. Дальше, за хлевом, зияли в скалах проломы в пещерные храмы. Времена и события паслись на воле, проходя сквозь людей и друг друга. Все это кружилось и тонуло в непрерывных вайшнавских праздниках с песнопениями, факельными шествиями, колесницами с гигантскими фантастическими фигурами, утопающими в цветах, и оголенными до пояса 800-летними монахами с молодым крепким телом, необычайно жизнерадостными, и при этом с той колодезной глубиной, где и речь стихает, и свет.

У меня было много разговоров с ними. И отдельных – вдвоем, и в кругу братии. В Мелукоте около пятидесяти монахов, но точнее сказать трудно: одни постоянно живут в домах и ашрамах деревни, другие странствуют и возвращаются. Между утренней и вечерней службой они исчезают из виду, отдыхают или сидят под тенистыми деревьями, проводя время в беседах или чтении. Я не раз находил себя сидящим под деревом с кем-либо из них в неторопливой беседе, блуждающей где-то у истоков мироздания, и вместе с тем, как бы труден разговор ни был, в нем всегда оставалось место юмору и смеху.

Но случалось и так, что не хватало сил, чтобы просто следовать пониманием за их речью и мыслью, не то что вести диалог. Так было в один из первых дней. После службы мы случайно оказались стоящими у одной колонны. Старец в малахитовой шали, видимо, из верхних чинов, с седой жесткой бородой и глазами, похожими на мокрые камешки, освещенные солнцем. Разговор поначалу топтался у берега, но потом, коснувшись адвайты, стал стремительно отдаляться от моих интеллектуальных и психических возможностей. Понемногу придя в себя, я заметил, что давно стою один в пустом храме.

Но бывало и по-другому – курьезно и весело. Среди монахов было несколько неразлучных жизнелюбов борцовского телосложения. Как-то они подошли ко мне и говорят: Россия – страна мудрецов. С чего бы это? – спрашиваю. Раша, говорят, происходит от слова «риши», на санскрите – старец, мудрец. И смеются.

Так листались дни. Просыпаясь, выходил на балкон, где неизменно сидел на ограде петушок, тут же слетавший вниз – к маме и дочке, так же неизменно в этот час расчесывавших волосы на крыльце. Варил кофе, смотрел жизнь, шел прогуляться по переулкам, завтракал в чайной на рыночной улице и перемещался