99 имен Серебряного века - Юрий Безелянский

Доставать продукты Оцуп умел мастерски, но изжить постоянно сосущий страх под ложечкой никак не мог. В 1922 году он покинул советскую Россию и воспрянул духом в Берлине, где

Нищий немец на КурфюрстендамеЮнцов и девок сводит по ночам.

Но не только. Берлин был тогда литературной столицей русского зарубежья. «Дом искусств», кафе «Ландграф», где любили встречаться русские писатели и куда часто захаживали Николай Оцуп и Георгий Иванов, почти два десятка издательств… Оцуп переиздает в Берлине свой «Град» и в 1926 году выпускает второй сборник «В дыму».

Любовь одна, и все в любви похоже:И Дельвиг томно над Невой бродилИ это имя называл, и тожеСмотрел в глаза и слов не находил.

Оцупа берлинского периода его приятель Бахрах вспоминает так: «С явным налетом элегантности, внешней и внутренней, был он всегда очень аккуратен, всегда чистенько выбрит, какой-то лощеный, может быть, даже преувеличенно вежливый и своей корректностью выделяющийся в литературной, склонной к богемности, среде… Если бы я теперь постарался мысленно восстановить его внешний облик, перед моими глазами встал бы молодой человек спортивного вида, в белых фланелевых брюках, с теннисной ракеткой в руке».

И хотя в сборнике «В дыму» у Оцупа часто встречаются такие мрачности, как туман, мгла, мрак и ад, сам внутри своей души он был светлым человеком. Как написал французский исследователь Луи Аллен: «Тема страха, которая так давит у Тютчева и отравляет прелесть некоторых стихотворений Блока, почти отсутствует у Оцупа…»

«Оцуп, — как отмечает уже Борис Поплавский, — был задуман миротворцем, жалостливцем, голубем неким…» Хотя и «голубю» порой было несладко.

Любовь исчезла. Отчего?Мираж. Что может быть невинней —Блеснул, обжег, и нет его.Я обманулся. Я — в пустыне.

Из Берлина Николай Оцуп переехал в Париж, где в 1928 году вышла отдельным изданием его поэма «Встреча». С 1930 по 1934 год Оцуп издает журнал «Числа», в который он сумел привлечь и старшее поколение (З. Гиппиус, Мережковского, Б. Зайцева, Ремизова и др.) и молодое (Газданова, Поплавского, Терапиано, Раису Блох и др.). А какие художники оформляли «Числа»! Ларионов и Гончарова, Сутин и Шагал; использовал также Оцуп репродукции Дерена, Модильяни, Пикассо…

Занимаясь редакторско-издательской деятельностью, Оцуп продолжал писать стихи.

Как часто я прикидывал у уме,Какая доля хуже:Жить у себя, но как в тюрьме,Иль на свободе, но в какой-то луже.

Должно быть, эмиграция права,Но знаете, конечно, сами:Казалось бы, «Вот счастье, вот права» —Европа с дивными искусства образцами.

Но изнурителен чужой язык,И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,И эта наша песнь — под тряпкой вскрик,Больного бормотанье под наркозом…

И, конечно, тоска по родине!

Конкорд и Елисейские поля,А в памяти Садовая и Невский,Над Блоком петербургская земля,Над всеми странами Толстой и Достоевский…

Но тоска без идеализации, без сентиментальных слез, ибо, как написал Оцуп в прекрасном стихотворении «Буря мглою»:

Сонечка на улице в накидке…Мармеладов… Страшная страна.

Особая страница в жизни Оцупа: Вторая мировая война. Он записался добровольцам во французскую армию. Воевал. Полтора года провел в тюрьме в Италии, бежал, был схвачен и отправлен в концлагерь, откуда в 1942 году снова бежал, уведя с собой 28 военнопленных. В 1943 году Оцуп стал участником итальянского Сопротивления. Был смел и храбр, за что удостоен английских и американских наград, со стороны СССР своеобразная награда: полное замалчивание.

С 1935 года по 1950-й Оцуп писал «Дневник в стихах» длиной в 12 тысяч строк, который, по мнению поэта и литературоведа Юрия Иваска, является «памятником последнего полувека». Помимо дневника, Оцупу принадлежат книга воспоминаний «Современники» и двухтомное издание «Жизнь и смерть» (Париж, 1961). В последние годы своей жизни Оцуп утверждал, что на смену акмеизму, сыгравшему свою роль, пришел «персонализм» как реакция на атеизм, стадность, «это не эгоизм писателя, это защита его личного достоинства».

Николай Оцуп прожил 64 года и умер от разрыва сердца. Его прах покоится на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под Парижем. «За нами, — писал в своем „Дневнике“ Оцуп, — столько же бесчисленных смертей…»

Это — дальше, следующий век,Тот, в котором нас уже не будет…

ПАСТЕРНАК

Борис Леонидович

29. I(10.II).1890, Москва — 30.V.1960, Переделкино

Можно сказать, что Борис Пастернак родился под крылом Серебряного века. Наиболее близки к его творчеству были три поэта: Анненский, Блок и Рильке. В ранние годы он испытал влияние Андрея Белого.

Отец Бориса Пастернака — известный художник Леонид Пастернак, мать — одаренная пианистка Розалия Кауфман. «Кроме его собственной натуры, за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого», — отмечал Борис Зайцев.

Борис Пастернак мог стать художником (под влиянием отца), музыкантом (его благословлял Скрябин), ученым-философом (учился в Германии, в университете Марбурга), но он стал поэтом. Окончательный поворот к поэтическому творчеству состоялся в 1912 году: «Я основательно занялся стихописанием, днем и ночью и когда придется я писал о море, о рассвете, о летнем доме, о каменном угле Гарца», — вспоминал Пастернак в автобиографической «Охранной грамоте».

В апреле 1913 года выходит коллективный альманах «Лирика» группы «Сердара», в которую входил Пастернак. В сборнике 5 стихотворений, в том числе ставшее хрестоматийным:

Февраль. Достать чернил и плакать!Писать о феврале навзрыд,Пока грохочущая слякотьВесною черною горит…

Вот это состояние «навзрыд» — «И чем случайней, тем вернее/ Слагаются стихи навзрыд» — становится как бы визитной карточкой Пастернака. Его стихи, как правило, навзрыд лиричны, эмоциональны, аффектированы.

В том же 1913 году Пастернак заканчивает курс философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, но не является даже на диплом. Пастернак окончательно числит себя поэтом, а не каким-то там ученым, «скотом интеллектуализма». В декабре все того же 1913 года выходит первый поэтический сборник «Близнец в тучах» тиражом 800 экземпляров. За густоту насыщения ассоциативными образами и парадоксальными метафорами Пастернака обвиняют в «нерусской лексике». Как зло определил Вадим Шершеневич: «И вот передо мною одна такая книжка, полная тоски и переливания из пустого в порожнее». Уж не эти ли строки Шершеневич считал пустопорожним переливанием? —