99 имен Серебряного века - Юрий Безелянский

Вот это состояние «навзрыд» — «И чем случайней, тем вернее/ Слагаются стихи навзрыд» — становится как бы визитной карточкой Пастернака. Его стихи, как правило, навзрыд лиричны, эмоциональны, аффектированы.

В том же 1913 году Пастернак заканчивает курс философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, но не является даже на диплом. Пастернак окончательно числит себя поэтом, а не каким-то там ученым, «скотом интеллектуализма». В декабре все того же 1913 года выходит первый поэтический сборник «Близнец в тучах» тиражом 800 экземпляров. За густоту насыщения ассоциативными образами и парадоксальными метафорами Пастернака обвиняют в «нерусской лексике». Как зло определил Вадим Шершеневич: «И вот передо мною одна такая книжка, полная тоски и переливания из пустого в порожнее». Уж не эти ли строки Шершеневич считал пустопорожним переливанием? —

Пью горечь тубероз, небес осенних горечьИ в них твоих измен горящую струю…

Не избежал Пастернак влияния модного тогда футуризма, особенно после знакомства с Маяковским («Я был без ума от Маяковского и уже скучал по нем», — отмечал он в «Охранной грамоте»). Вместе с Маяковским и Асеевым Пастернак участвовал в футуристическом альманахе «Весеннее контрагентство муз» (1915). Но в дальнейшем пути Пастернака и Маяковского резко разошлись. Футуриста из Пастернака не вышло, так же как не вышло и ангажированного властью поэта. О Маяковском Пастернак писал в 1927 году: «Я не понимал его пропагандистского усердия, внедрения себя и товарищей силой в общественное сознание, подчинения голосу злободневности».

Марина Цветаева отмечала различную ценность и сущность Пастернака и Маяковского: «У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит… На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются… У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам — отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон… Действие Пастернака равно действию сна. Мы его не понимаем. Мы в него попадаем… Пастернак — чара. Маяковский — явь, белеющий свет белого дня… От Пастернака думается. От Маяковского делается…» (1932).

Но мы забежали вперед. Вернемся назад. В декабре 1916 года выходит книга стихов Пастернака «Поверх барьеров», в которой он, по его признанию, отказался «от романтической манеры», и тем не менее «простые слова» и «новые мысли» бились в метафорическом садке. И еще одна особенность поэтики Пастернака: он действительность почти всегда переводит в «новую категорию», то есть постоянно ее преобразует.

Любимая — жуть! Когда любит поэт,Влюбляется бог неприкаянный.И хаос опять выползает на свет,Как во времена ископаемых…

Летом 1917 года Пастернак собирает книгу «Сестра моя жизнь». Однако она выходит из печати лишь в 1922 году и делает Пастернака знаменитым. До ее выхода стихи, входящие в книгу, ходили в списках, и, как отмечал Брюсов: «Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии». Многие поняли, что Пастернак — поэт даже не от Бога, а сам Бог-сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя Пастернак часто себя представлял в стихах всего лишь как «свидетель». Свидетель мировой истории.

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в гроóзу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт…

А как не процитировать хотя бы начало стихотворения Пастернака «Определение поэзии»?

Это — круто налившийся свист,Это — щелканье сдавленных льдинок.Это — ночь, леденящая лист,Это — двух соловьев поединок…

Вот так лирично и мощно начинался Пастернак. Затем последовали повесть «Детство Люверса», сборник «Темы и вариации», поэма «Высокая болезнь», «Спекторский»… В 1931 году вышла «Охранная грамота», в 1932 — «Второе рождение». Название «Второе рождение» не случайно. В этой книге Пастернак окончательно отверг футуристическую поэтику и перешел на многосложность стиха, на его смысловую ясность. Впрочем, как отмечал Федор Степун: «Пастернак никогда не имел ничего общего с футуристической улицей».

В 30-е годы положение Пастернака было весьма двойственным. Как отмечает его сын и биограф Евгений Пастернак: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…»

Место Пастернака в советской литературе определил Демьян Бедный:

А сзади, в зареве легенд,Дурак, герой, интеллигент.

Или, как написал Александр Архангельский:

Все изменяется под нашим зодиаком,Но Пастернак остался Пастернаком.

«Он слышал звуки, неуловимые для других, — отмечал Илья Эренбург, — слышал, как бьется сердце и как растет трава, но поступи века так и не расслышал…» Не об этом ли свидетельствует телефонный разговор Пастернака со Сталиным в мае 1934 года? Пастернак пытался защитить арестованного Мандельштама, а заодно поговорить с вождем о жизни и смерти, но Сталин оборвал поэта-философа: «А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем».

У Наума Коржавина по этому поводу есть знаменательные строчки:

И там, в Кремле, в пучине мрака,Хотел понять двадцатый векСуровый жесткий человек,Не понимавший Пастернака.

Да, Сталин, по всей вероятности, не понимал Пастернака и вообще считал его небожителем, человеком не от мира сего, может быть, поэтому и не тронул. Никому, наверное, не удастся разгадать тайну власти: Мандельштама — на каторгу, а Пастернак говорит со Сталиным по телефону, у Ахматовой забирают сына, но ее обходят стороной. Бабеля — к стенке, а Эренбург на свободе…

В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак — делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле. Это поэт — песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он безусловно приемлет революции, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума битв, от страстной борьбы. Со старым миром он идейно порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал „поверх барьеров“. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он „откололся“, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легко ранимой души. Это — воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного мастерства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила и его слабость одновременно… оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»