Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Увы! я говорил в своих навязчивых идеях, вместо того чтобы говорить исключительно о моем брате. Но, не говоря о себе, я бы не смог говорить о нем соразмерно с ним самим. Бог неотделим от веры в Бога, как возлюбленная от пробужденной ею любви. Поэтому истину своего брата я и искал в своей лихорадке.

Его арестовали в первых числах октября в N…, вскоре после событий, о которых я говорил. В тот момент, когда я узнал об этом, у меня уже долгое время не было о нем никаких сведений. Он покинул Р. утром, после той ночи, когда я заметил его. Когда монахиня увидела, что его спальня в приходском доме пуста, она сразу же мне позвонила. Сначала я подумал о самоубийстве, но он унес с собой белье, сумку, не оказалось на месте и его велосипеда. С другой стороны, ранним утром в тот же день Рози и Раймонда уехали из комнат, которые они снимали. Они, по всей видимости, объединились в пути. Шепот и бегство в ночи выдавали обеих девиц, которые были на улице, когда появился аббат. Лишь значительно позднее я узнал, что случилось на самом деле: тем вечером Рози и Раймонда выпили, возбудились, как это обычно случается с девками, это продолжалось допоздна; ненасытные, они вышли на улицу и принялись разгуливать в поисках невероятного приключения. Они были неподалеку от дома священника, как вдруг услышали шум шагов; они спрятались. Они узнали аббата издалека и предположили, не без основания, что он направляется под окна Эпонины. Им удалось его опередить. Робер заподозрил неладное, остановился, потом разулся. Он слышал их шепот, но не испугался этой неопределенной угрозы. Когда, возвращаясь, он увидел их посреди улицы, то повернул обратно и хотел было побежать в противоположную сторону. Но Рози (вот тогда-то я и услышал топот) со всех ног побежала в обход и опередила его. Тогда она смогла поговорить с ним и без труда убедила его пойти с ней в комнату; он пребывал в каком-то смутном состоянии, временами безразличен и немного насмешлив. Но смеялся жестоко он только над самим собой. Он выпил и скоро потерял голову. Впрочем, казалось, что уже был навеселе, когда они его заметили. Он вел себя совершенно отсутствующе: занимался любовью с бешеной яростью., но в конце концов стал жаловаться, что его разыграли; он был пьян и стонал; от него ускальзывало осознание своего счастья. Обе девицы — ибо Раймонда тоже присоединилась к ним — говорили, что у опьяневшего аббата был «просветленный» вид: казалось, он видит «вещи, которые им не видны» (у него был такой же вид в церкви, когда он падал). Страсть Эпонины к Роберу заинтересовала Рози, но еще более заинтриговала ее непредсказуемость его поведения, благодаря которой он представлялся ей посланником некоего жестокого и недоступного мира. Их идиллия в скромной гостинице курортного местечка, в десятке километров от Р., продлилась несколько недель. Раймонда, проживавшая в смежной комнате, бережно присматривала за любовниками. Обе девушки проводили вместе часть дня и даже время от времени часть ночи, но «позабавиться» Раймонда приходила в спальню Рози лишь изредка. В их присутствии Робер никогда не оставлял своей изысканной вежливости, над которой они между собой смеялись, но которая приводила их в оцепенение, подобно лику Медузы, когда они находились рядом с ним. Днем Робер не выходил из комнаты, он лежал на большой кровати и покрывал неразборчивым почерком кучу маленьких листков. По ночам он четыре или пять раз выходил из комнаты: занимался любовью с Рози, а под конец просил ее пойти к Раймонде, пока он не вернется. Тогда он уезжал на велосипеде и возвращался уже значительно позже. По всей видимости, эти ночные прогулки мужчины, остававшегося в комнате в течение всего дня, и послужили причиной его ареста, для которого, впрочем, было бы достаточно и более давних его поездок туда и обратно.

Его арестовали на рассвете. Утомленная Рози спала в комнате Раймонды; обе девушки не слышали полицейских, а те не нашли под подушкой заметок аббата.

Открыть своим подругам цель прогулок моего брата я предоставил Эпонине.

Однажды она услышала его шорох, подошла к окну и увидела его совсем голым. Он увидел ее, не сдвинулся с места, а она отошла от окна. Вернувшись, она села на край кровати и оставалась так, ни слова не говоря, с опущенной головой.

В других случаях мы не слышали ничего, но по утрам находили следы его посещения.

Часть четвертая

Заметки аббата С

Предуведомление Шарля С

Читая эти заметки по первому разу, я потратил столько сил на расшифровку, что не успел уловить их смысла. После смерти Робера я стал постепенно их переписывать.

Тогда я был не столько в депрессии, но просто болен (каждый вечер меня лихорадило), и я долго не мог понять, в чем, собственно, их смысл.

Однако они не утверждали ничего такого, что вызывало у меня нервную депрессию; единственный их вред заключался в том, что они обнажали в моих глазах «человека в тревоге», которому недостало «целомудрия» и времени.

Мне казалось, что они хранили, и даже отчасти сохраняют по сей день бесстыдство мысли, хитросплетения и уловки которой не способны скрыть ее мошеннической сущности. Поначалу эта демонстративная бедность причиняла мне боль: я ненавидел брата и его бессилие найти прием, который лишил бы слова их непрозрачности. Эти заметки (ставшие заметками мертвого, и отныне неизбежно извращавшие того, кто их писал, придавая границы человеку, у которого не было границ, или были, но иные) долгое время вызывали у меня раздражение. Чувство крушения овладевало мной не только в отношении брата, но и в отношении себя самого. Когда я перечитывал их, Робер представлялся мне всего лишь «обманщиком», каким он и хотел быть в пору своего стремления к набожности.

Смерть, придавшая окончательность его чертам, на мой взгляд, бесповоротно обрекла его играть роль хитреца. Эти бумаги теперь не могли быть сожжены, а если предположить, что он сам растопил бы ими камин, так он тогда написал бы еще! Я мог бы не знать по ошибке, какую границу он себе поставил, но моя ошибка не способна была бы ее изменить.

Единственное средство искупить грех письма — уничтожить написанное. Но сделать это может только автор; хотя разрушение оставляет нетронутым самое главное, я могу так плотно связать отрицание с утверждением, что перо мое будет стирать по мере своего продвижения вперед. В этом случае оно будет действовать, одним словом, так же, как обычно действует «время», которое от своих умножающихся построек оставляет лишь следы смерти. Я полагаю, в этом и заключается тайна литературы, и книга может быть прекрасна, только если ее искусно украшает безразличие руин. В противном случае пришлось бы возопить до того громко, что никто не вообразит себе, чтобы мог выжить столь наивно надрывающий горло. Именно так после смерти Робера, и именно потому, что он оставил эту наивную писанину, я должен был разрушить совершенное им зло, я должен был еще раз, посредством своей книги, уничтожить, убить его.

Когда я с трудом разбирал слова, то сразу же ощутил большую неловкость, так что порой даже краснел: эти обрывки речи распутника звучали для моих ушей не менее фальшиво, смущали меня не менее, чем его прежнее ханжество проповедника. Эта смесь вульгарной веселости и елейности до сих пор причиняет мне страдания. Привязанность, объединявшая и по-прежнему объединяющая меня с братом, была настолько близкой, она была так прочно основана на чувстве идентичности, что у меня возникало желание заменять слова, будто это я сам писал их. Мне казалось, что и он бы их заменил: после каждой наивной дерзости в конце концов должен прийти покойный сон и признание ошибки, без которой мы бы ее не совершили.

Впрочем, эти страницы фальшивили не только в силу своей незаконченности, оставшись на полдороге между наигранной легкостью и молчанием; на мой взгляд, они «лгали», ибо мне была известна слабость моего брата, и они коварно заставляли меня прочувствовать ее. Такое ощущение вызывала не только детская — и тягостно комичная — природа «преступлений», которые он брал на себя. В этом даже была сила аббата — писать наперекор собственному комизму, да еще писать самым тягостным образом (может быть, даже более безумным, чем осмеливались до него). Прием этот, однако, непременно разочаровывал, ибо сам язык всегда непроизвольно смешон; здесь эта его особенность преднамеренно затушевывается: отсюда увертки, «испражнинские» фразы22, «подвохи», которые скрадывают ужас, обезоруживающий его перо. Я знал своего брата очень близко (несмотря на всю темноту и увертки, о которых я говорил), и невыразимый стыд доходил до меня вне этих лживых фраз, я чувствовал его напрямую — в своем собственном ощущении удушливого молчания. Причем это молчание было тем самым, что и хотел сказать аббат, его ужас заключал в себе ту самую оглушительную — и безмерную — фальшивость всего сущего, так что эти лепетания, казалось, выдавали его. Так и было. Вереница косноязыкой лжи подменяла собой то, что никогда не заикалось, поскольку никто не мог ни услышать и ни достигнуть того, что, не произнося слов, лгало, как свет, в то время как бессильная болтовня взывала к спору.