В тени горностаевой мантии - Анатолий Томилин-Бразоль

Вернувшись в столицу, Екатерина пожаловала фрейлине Протасовой свой портрет, осыпанный бриллиантами и звания камер‑фрейлины. Это еще более подхлестнуло те изменения в характере Анны, о которых говорилось выше. Она приобрела величественную осанку и стала сварливой, гоняя штат юнгфер и фрейлин, оказавшихся под ее началом.

Почти год государыня была в трауре, пока все тот же заботливый Потемкин не прислал еще одного Александра, на этот раз своего тридцатидвухлетнего адъютанта Ермолова. Молодой человек был начитан, умен и любил порассуждать, но, пожалуй, мог считаться и наименее красивым и хорошо сложенным из всех предшественников. Он откровенно страдал от своего положения мужчины, находящегося на содержании и скоро стал неуважительно отзываться о светлейшем. Это не могло не вызвать раздражения патрона, а затем сей «философ в теле Гектора»[126] перестал нравиться и Екатерине. В том же 1786 году он был отослан в Европу, потом вернулся, но скоро снова уехал и жил до смерти в Австрии.[127]

На смену ему Потемкин отправил своего дальнего родственника Александра Матвеевича Дмитриева‑Мамонова, служившего у него адъютантом. История была забавной. Выбор сделали по переписке: Потемкин послал Мамонова с письмом, в которое был вложен листок с нарисованной во всех подробностях фигурой претендента. Условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. И вот — ответ императрицы: «Рисунок недурен, но колорит плох»…

Тем не менее после апробации, Дмитриев‑Мамонов был назначен флигель‑адъютантом и произвел приятное впечатление при Дворе. Он оказался тактичен и прилично образован. Может быть, несколько излишне тщеславен и франтоват, но ведь молод — двадцать восемь, и впервые получил возможность надеть красный кафтан с галунами и позументами…

В то время при Дворе входили в моду костюмы по французской моде. И Александр Матвеевич заказал себе кафтан из малинового бархата. К поясу он цеплял шпагу, которая приподнимала талию и торчала концом вверх. Батистовый белый накрахмаленный галстук он подвязывал невысоко, чтобы видна была шея. Носил шитые золотом шелковые камзолы голубого, розового или зеленого цвета. Белые атласные штаны ниже колен застегивались серебряными пряжками с дорогими каменьями. Белые чулки и башмаки с серебряными пряжками были осыпаны стразами. А шелковые перчатки, часы с короткой золотой цепочкой с печатью завершали костюм. Добавим к этому тонкое белье, шитые или кружевные манжеты баснословной цены и напудренную прическу и мы получим полный внешний портрет нашего модника.

Эта‑то слабость и послужила к появлению тайной клички «красный кафтанчик», которой молодые придворные наградили нового фаворита.

Екатерина знала об этом, но своей камер‑фрейлине не сказала, когда та доложила ей о насмешливом прозвище. Правда, в разговоре Екатерина и сама не раз с усмешкой пользовалась кличкой для обозначения «предмета». Государыня не любила модничанье, но справиться с этим злом при Дворе было очень трудно, как она ни старалась. Однажды она велела столичному генерал‑полицмейстеру Николаю Ивановичу Чичерину обрядить в модные наряды будочников и дать им лорнеты. Насмешка помогла, и особо вычурные франты на время исчезли.

Вообще же, надо сказать, что роскошь уходящего восемнадцатого столетия была настолько распространенной, что императрица издала даже несколько постановлений, регулирующих уровень показного богатства.

Отмечала государыня при многих благородных качествах Ивана Матвеевича и некоторую гордость и своекорыстие. Но последними свойствами тоже обладали многие при Дворе. Обнаружив любовь фаворита к словесности, Екатерина привлекла его к своим литературным занятиям, советуясь по поводу эрмитажных комедий. И Александр Матвеевич сам написал несколько пьес. Правда, злые языки говорили, что успех их обязан более секретарю Храповицкому.

Со временем Дмитриев‑Мамонов стал вникать и в государственные дела. «Разумен, — говорила о нем императрица, — и будет присутствовать в Совете, чтобы нам иметь там свой глаз». При этом все отмечали, что Мамонов был, пожалуй, первым и единственным из фаворитов, кто с почтением относился к великому князю Павлу Петровичу, несмотря на досадования самой государыни на нелюбимого сына.

Был Александр Матвеевич и довольно молчалив. Это настораживало придворных, давало повод подозревать его человеком себе на уме. А он и был, как убедилась Анна, человеком весьма неглупым. Чтобы это проверить, императрица взяла его с собою в знаменитое путешествие в Тавриду. И, надо отдать должное, Александр Матвеевич показал себя за все время долгой поездки с самой лучшей стороны. Во всяком случае, иностранные спутники государыни с восторгом отзывались о его такте и находчивости.

Милости, сыпавшиеся на Александра Петровича, естественно вызывали зависть в окружающих. Екатерина, казалось, ничего для него не жалела — графское достоинство Священной Римской империи,[128] дорогие подарки, земли с крестьянами. Ордена и к ним — сто тысяч…

По возвращении Екатерина даже как‑то спросила Анну, не считает ли та Мамонова способным занять высокую должность в иностранной коллегии? Анна ответила уклончиво. Но разговор их кем‑то был услышан. Потому что буквально вечером того же дня и с тем же вопросом подошел к ней вице‑канцлер граф Безбородко. Камер‑фрейлина хотела промолчать, но, разглядев в маленьких глазках‑щелках графа злые тревожные огоньки, попробовала отшутиться. Она сказала, что в случае ежели сие состоится, уж он‑то, наверняка, узнает о том первым. Безбородко кивнул и, улыбнувшись весьма многообещающе, отошел к Потемкину, сидевшему в одиночестве у темного окна.

— Ваше величество, — сказала Анна императрице, — я думаю, что скоро нам следует ожидать атаку на Александра Матвеевича…

Екатерина улыбнулась.

— Это интересно. Посмотрим, насколько ты будешь прав, ma chérie…

Анна не ошиблась. Несмотря на все старания Мамонова как можно дольше удержаться в «случае», молодость брала свое. Он заметно выделял из молоденьких фрейлин княжну Дарью Щербатову. И Безбородко в доверительном разговоре намекнул о том Потемкину, которому давно перестало нравиться слишком большое значение, которое приобрел его ставленник. И он нашел способ под рукою донести о том Екатерине.

Императрица, несмотря на предупреждение камер‑фрейлины, была страшно разгневана. Она выколола глаза на портрете медальона и вернула его фавориту со слезами. Александр Матвеевич пытался отпираться, лукавил, но куда там… Осыпанный справедливыми упреками своей увядающей пассии, он был тут же помолвлен с негодной фрейлиной, а затем и обвенчан. Богатые свадебные подарки сопровождались категорическим приказом государыни убираться в Москву и никогда более при Дворе не показываться…[129]