Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

Как истый кавалер, я искал повода угостить чем-нибудь девушку. Но в то время в Уфе без карточек были доступны только конфеты-липучки да густой горячий, сладковатый напиток, называемый «хлебным суфле», абсолютно ничем не напоминающий суфле – пирожное из взбитых сливок с сахаром.

Все когда-нибудь заканчивается. Окончилась и моя «лесозаготовительная» командировка, а вместе с ней и мой «театральный сезон». Уехал я в свое Алкино, встречи стали снова редкими, а вскоре Рита сообщила, что формирование госпиталя заканчивается и через несколько дней их должны отправить на фронт.

Побежал я к своему командиру роты, старшему лейтенанту Нургалиеву, и он разрешил мне съездить в Уфу, но к вечеру обязательно вернуться.

Едва застал их дома. Они были уже в военной форме и собирали свои вещички. Мне удалось помочь им погрузиться в вагон и, не дождавшись отъезда их эшелона, я попрощался со всеми: надо было успеть вернуться в полк. В первый раз увидел Риту и ее маму, Екатерину Николаевну, в гимнастерках. И впервые, не стесняясь, решился при всех поцеловать мою знакомую. Поскольку уже наступал вечер, бросился к поезду, тронувшемуся с соседнего пути в направлении Алкино, на ходу вскочил на подножку платформы, и вскоре мы исчезли друг у друга из вида.

Несколько дней не давала покоя мысль, что вот она, еще совсем юная девушка, уезжает на фронт, а я, взрослый мужик, которому вот-вот стукнет двадцать, все еще в тылу, в запасном полку, хотя многие мои коллеги-офицеры уже убыли на фронт вместе с маршевыми ротами, которые мы здесь готовили. И уже который мой рапорт командир полка, фронтовик, майор Жидович, возвращает с лаконичной резолюцией: «10 суток домашнего ареста за несвоевременную просьбу».

Домашний арест тогда для нас звучал как запрет увольнения в те же Чишмы или в Уфу, да еще удержание (как мы тогда шутили – «в фонд обороны») 50 процентов денежного содержания за каждый день ареста.

В нарушение субординации побежал наутро прямо к командиру полка, но тот ответил еще лаконичнее: «Не спеши. Все там будем!» Однако вскоре, уже, кажется, на мой десятый рапорт, судьба откликнулась: стали формировать офицерскую команду в резервный офицерский полк округа (ОПРОС) для дальнейшей отправки на фронт. А незадолго до этого было удовлетворено мое заявление о приеме кандидатом в члены ВКП(б). Так что на фронт я уже собирался если еще не полноценным коммунистом, то все-таки уже и не юным комсомольцем. Может, это событие тоже повлияло на решение командира полка включить меня в состав такой команды.

Но как непредсказуемо меняются иногда судьбы человеческие! В 1960 году, когда с того памятного 43-го прошло 17 лет, я, уже полковник Воздушно-десантных войск, проходивший службу в Костроме, после операции по удалению части щитовидной железы ложусь в Ярославский гарнизонный военный госпиталь для комиссования на предмет годности, а вернее – негодности к дальнейшей службе в ВДВ. И там встречаю в больничной пижаме своего бывшего командира запасного полка, уже полковника в отставке Жидовича. Надо же, оказаться в одном и том же месте, в одно и то же время! Ну, не судьба ли?

И как ни странно, он не просто вспомнил, но неожиданно для нас обоих почти сразу же узнал меня. Он, тогдашний мой командир, оказывается, вскоре тоже выпросился у начальства на фронт, принял под командование гвардейский стрелковый полк, но в первых же боях был тяжело ранен, долго залечивал свои раны в госпиталях и остался дослуживать свои армейские года до пенсии здесь же, в Ярославле.

Долгими вечерами, пока меня, признав негодным для дальнейшей службы в десантниках, не выписали из госпиталя, мы вспоминали и Алкино, и свои боевые дела, и годы «послеалкинские».

Рассказал он мне и о судьбе своих замов по запасному полку. Майор Родин, могучий красавец, при повторном заходе на фронт погиб. А как я узнал только теперь, когда мне стали доступными архивные документы ЦАМО РФ, погиб он штрафником в том самом штрафбате, где в 1942—43 гг. служила его жена, военврач Родина, и с которой, пусть очень короткое время, мне довелось общаться. Да и погиб майор Родин в той роте штрафбатовской, которой командовал я. И произошло это на том злосчастном минном поле, которое по милости наших начальников пришлось преодолевать нам, идя в атаку в октябре 1944 года. Я еще раз, пользуясь случаем, благодарю сотрудников Центрального архива за документы, пролившие свет не на одну эту фронтовую тайну.

Другой заместитель командира полка, подполковник Неклюдов, напоминавший нам, молодым лейтенантам, недавно сменившим петлицы на офицерские погоны, своей аккуратной бородкой и манерами классических представителей офицерства старой русской армии, был тогда в солидных летах, на фронт его не отправили, а сразу по окончании войны уволили в запас.

Рассказал мой командир и о дочери подполковника Неклюдова, библиотекарше нашего полка, яркой звезде концертов полковой самодеятельности. Концерты эти регулярно, почти раз в месяц, устраивались в честь проводов маршевых рот, отправляемых в действующую армию. Я до сих пор помню ее сильный, проникновенный грудной голос, ее «Над полями, да над чистыми». Профессиональной певицей она так и не стала, хотя, по моему мнению, у нее были для этого все данные, кроме, пожалуй, возраста. Учиться вокалу ей было уже поздновато.

Вот такой экскурс в прошлое случился у нас в ярославском госпитале. А тогда, в 43-м, после отъезда Риты с госпиталем из Уфы, у нас наладилась переписка, настоящий «почтовый роман». Из ее писем я узнал, что они обосновались в Туле, даже помню, что госпиталь размещался в школе на улице Красноперекопской. (Много лет спустя, когда после войны мне доводилось служить близ Тулы, мы побывали там.)

Уже потом, когда и я оказался на фронте, Рита мне сообщила, что теперь их госпиталь вошел в состав Белорусского фронта. Так еще раз судьба свела нас тогда на одном фронте войны, что и позволило нам там встретиться и уже больше не расставаться.

В эту пору у меня, как и у многих влюбленных молодых людей, «прорезалась» поэтическая страсть, и я писал своей знакомой стихи и даже целые письма в стихах, конечно, далеко не совершенных. Вот некоторые из тех стихов:

Много пережил за дни разлуки,сомневался в верности, в любви.Мне приснилось, что ты свои рукивсе запачкала в моей крови.И что ты меня перевязалав полутемной комнатке пустойбомбами разбитого вокзала.То был сон…Но ты была со мной!

А вот еще одно, из другого письма:

В день, когда пробьют часы Победуи в мире станет радостней, светлей,мы будем вместе. Радости и бедыделить согласна до последних дней?Тогда отметим сразу дни рожденья,которые прошли, которым еще быть,а если доживем до Дня Победы,не будем уставать Судьбу благодарить!

И не только ей посвящал я свои немудреные стишки, но и многим своим фронтовым друзьям. Просто иногда стихи слагались сами собой в честь каких-нибудь событий на боевом пути нашего штрафбата.