Иероглиф - Михаил Савеличев

- Давно серебряных пуль не глотал, упырь?

Упырь содрогнулся. Лицо его позеленело, вязкая слюна приобрела цвет сгнившей картошки, обильно приправленной мушиными личинками руки разжались, оставив на запястье Максима черный губчатый след, как будто кожа там обуглилась, зубы втянулись в десны, второй глаз исчез в заломе от окна, и существо испарилось, оставив после себя только отвратные потеки на стекле, похожие на испражнения дизентерийных. Максим втащил пистолет в салон, и окно захлопнулось, хотя и изолировав внутреннюю атмосферу, насыщенную запахами покойницкой, в которой отказали холодильники, но зато отделенную от внешнего мира броней и стеклом. Максим с некоторым удивлением потрогал глубокие царапины на пистолете и пятна растущей на глазах ржавчины, закинул уже малопригодное оружие под сиденье, где оно звякнуло о монтировку, в которой сейчас, наверное, было даже больше толку, кое-как стер многочисленными тряпками слюну с окна и черный след с запястья, под которым, впрочем, открылись язвы, почти безболезненно уничтожившие кожный покров и обнажившие мышцы, перетянул его чистым бинтом и оглянулся, чтобы посмотреть еще раз на столь неосторожно раздавленный им хвост.

Хвост все еще был там, но он уже не лежал неподвижно, а тянулся с одного края кромешной тьмы на другой край тьмы абсолютной. При этом он шевелился из стороны в сторону, вздрагивал от чего-то, по нему бежали волны, из-за чего он вставал огромными арками, под которыми свободно проехал бы не только броневичок Максима, но и танк, короче говоря, жил активной полноценной жизнью, в которую никому не стоило вмешиваться, тем более человеку, вооруженному лишь автоматическим оружием с жалкими свинцовыми пулями. Кому мог принадлежать столь замечательный хвост, какому чудовищному животному, и что могло представлять из себя это животное, обладающее такой примечательной частью тела, Максим выяснять не собирался, и не потому что боялся или опасался за свою жизнь, а просто потому что его это не заинтересовало. Абсолютно. Он снова принялся заводить заглохший двигатель, краем глаза отметив, что в двух бесконечных стенах кромешной и абсолютной тьмы, скрывших, уничтоживших когда-то стоявшие здесь дома, оставив на откуп скудному свету полной луны и парочке издыхающих желтых фонарей лишь неширокую улочку с булыжной мостовой, черными зевами канализационных люков и каких-то иных дыр, превративших ее в наглядную модель сыра, появились более светлые тени, изломанные, искореженные, как обгоревшие деревья, как взорвавшиеся торговые автоматы, как резкие мазки нервных художников и мастерские, твердые линии карандашного наброска, еще не раскрывшего весь замысел архитектора, которые отпочковывались от стен и друг друга, делились, размножались, снова сливались в нечто единое, внося свою слабую лепту в местную иллюминацию. Постепенно тени обретали явные черты, надувались, отращивали конечности, надевали лица и глумливо выглядывали из единого теперь серого монолита своих собратьев или просто соседей. Это был почетный караул, это была торжествующая толпа, восторженно встречающая возвращение космонавта, это были безмолвные ряды живых скелетов концентрационных лагерей, это был летаргический сон мирового разума, породившего таких чудовищ, каких еще не изобрела богатая и извращенная человеческая фантазия. Они тыкали в Максима пальцем, угрожали ему кривыми когтями, завлекали клыкастыми вагинами, посылали ему воздушные поцелуи, срывая и срезая но-Кеподобными ладонями лишние губы со щек и колосcaльных грудей, и бросая их в автомобиль, где пульсирующие голодные рты влажными медузами прилипали к стеклу и ползали по нему в поисках того счастливчика, которого удостоили такой любовью. Несколько раз дорогу ему перекрывали те же гигантские хвосты, принадлежавшие, как оказалось, таким же большим анацефалам, с жуткими рожами инопланетных пришельцев и провалившимися сводами черепов, делавших их похожими на выпотрошенную скорлупу яиц, с многочисленными паразитами, копошащимися в гигантских язвах, откуда те вылущивали их ленивыми, неуверенными движениями младенцев и давили между толстыми пальцами-сосисками человекообразные тела, лопающиеся, как воздушные шарики, и разлетающиеся черными брызгами. Максим теперь не решался переезжать это чудо природы, замедлял ход, дожидался их очередного нервного сокращения и проезжал под живой аркой. Он равнодушно глядел на сно-шавшихся и одновременно пожиравших друг друга, отрывая большие ломти рыхлой плоти, чудовищ, внешне похожих на красивую женщину, на чьем торсе поселились колонии мелких светящихся червей, изъевших ее так, что через лохмотья отрывающейся кожи проглядывали потрескавшиеся кости, и на гигантского таракана, обтянутого вполне человеческой кожей, на спине которого примостились, крепко к ней приклеившись, белые яйца, из которых некоторые уже лопнули, выпустив на свет прозрачные копии своего родителя, но не дождался того момента, когда яйцевод таракана стал наконец вспучиваться идущими яйцами и еще глубже проник во влагалище стонущей от оргазма женщины, а ее изъеденная матка, не выдержав столь обильного потомства, порвалась, выплеснув на землю тысячи и тысячи этих яиц, непонятно как помещавшиеся в ней.

Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы - удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх - непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.