Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

Поп пожимает плечами, а я поднимаюсь к себе и бросаюсь ничком на пол. Дождь по-прежнему барабанит по крыше. Судья затих у меня над головой. Его жена плачет, а дочери беззвучно смеются.

Писатель при университете

Однажды в середине декабря я столкнулся на Тверском бульваре с Валей. Она закончила аспирантуру, но не защитилась и работала на кафедре русского языка для иностранцев. Жаловалась, что ей не хватает денег, приходится бегать по частным урокам, и сейчас она идет из «Шлюмберже» в «Ситибанк», но иностранцы очень прижимистые: живут в шикарных квартирах в центре Москвы, получают кучу денег, а русским преподавателям платят гроши. И еще за человека тебя не считают. Могут опоздать или в самый последний момент отменить занятие. И никакой компенсации. Но деваться некуда, у нее сын подрастает.

– А зачем мне защищаться? Я пять лет на красный диплом училась, и кому он теперь нужен, если такой можно в любом переходе метро купить? Говорят, кто-то из начальников, то ли Чубайс, то ли Гайдар, когда узнал, сколько у нас в университете получают, не поверил: как они там выживают? А ему говорят: да оттуда все нормальные люди давно ушли, – Валя засмеялась, сняла пушистую синюю шапку и отряхнула снег. – Значит, я ненормальная. Меня наш декан терпеть не может. Требует, чтобы я не ездила в том же лифте, что и он. Как будто я его там зарезать могу. В лифте! Эй, Славка, ты чего?

Она поглядела на меня внимательней:

– Плохо выглядишь, дружочек. Пьешь?

В голосе не было ничего поучающего или осуждающего, только сочувствие, и серые круглые глаза с короткими ресницами смотрели на меня ласково, тепло и терпеливо.

– Хочешь, в театр сходим? За мной должок.

Это был «Сатирикон». «Великолепный рогоносец», поставленный Фоменкой. После спектакля я поехал провожать Валю на «Пролетарскую», и она пригласила меня к себе. Мы вместе поужинали. Ну а утром… вместе позавтракали.

Вы меня осуждаете, матушка? Или ее? Но, видите ли, я был молодой мужчина и очень долго без этого, простите… Валя тоже жила одна, а мне кажется, женщины так устроены, что если у них уже были с кем-то отношения, то проще их возобновить, чем искать другого человека и начинать все сначала. К тому же ей не с кем было встречать Новый год.

Что вы спросили? Катя? И разве я не давал ей когда-то такую же клятву, что и она мне? Нет, матушка, не давал, и она меня об этом никогда не просила. Да, честно говоря, если бы и дал…

Катя вскоре позвонила и сказала, что ей предложили стать writer-in-residence.

– Это что? – не понял я спросонья.

Голос у Кати был очень далеким и торжественным. Из тридцати участников из разных стран выбрали ее и негра, то есть афроамериканца, а вернее не американца, а просто африканца из Малави («Оказывается, есть такая маленькая-маленькая в Африке страна, где живут, как дети, самые счастливые на земле люди», – написала она), и они будут участвовать в специальной программе, ездить по Ойохе, встречаться с местными фермерами и рассказывать каждый про свою родину.

«Интересно, про какую страну станет говорить Катя: Украину или Россию? Или у нее хватит души их не разделять?» – подумал я, но спрашивать не стал.

– Я выучила этот язык, представляешь? – кричала она мне из-за океана. – Они сами поразились тому, с каким английским я приехала и на каком теперь говорю! Это было для них решающее обстоятельство. Моя способность обучаться. Они так и сказали.

Но главное – она уже договорилась, что мне пришлют приглашение, я приеду к ней, мы снимем квартиру в семейном общежитии на Ястребиной дороге, куда ходят бесплатные желтые автобусы, и будем жить вместе, покупать продукты в магазине Fareway, гулять вдоль реки и ездить на родео. А летом отправимся путешествовать в Колорадо.

– Я получу права, и у нас будет своя машина. Ты что, не рад?

– Почему? Рад очень, – ответил я, и в этот момент нас разъединили.

Я не придал ее словам значения. Какое приглашение, зачем? Мне казалось, я сделал то главное в жизни, что должен был для Кати сделать: вытолкнул ее из страны, где ей отказали в праве быть русской, где обманывали, грабили, гнобили, унижали и называли все это свободой, я вытолкнул ее в настоящий свободный, законный мир, ибо свобода без закона – ничто, и дальше мог жить как угодно и с кем угодно. И она – тоже. Даже с негром из Малави. Это было бы очень писи́.

Приглашение и правда пришло от того самого доктора Януша, но в визе американское посольство отказало. Вернее, отец Иржи, не то чтобы сразу отказало. Меня вызвали на собеседование в здание, где я когда-то ждал Катю. Отстояв очередь, которая теперь не показалась мне такой подавленной, я оказался внутри. Там веселый парень, мой ровесник, стал спрашивать меня на хорошем русском, откуда я этого господина Бардаха знаю, кем он мне приходится и почему вдруг приглашает. Не знаю, убедили ли его мои рассказы про чудом спасшегося и сделавшегося мировым хирургом еврейского узника Колымы, но американец, все внимательно выслушав, попросил меня принести сведения о моей зарплате и о счетах в банке, которых я отродясь не имел. Для получения визы надо было, чтоб у меня на счету лежало не менее… не помню уже сейчас точно сколько тысяч долларов на счете. А я тогда и одного доллара в руках не держал.

– Это общее требование, – янки пожал плечами. – Я не могу сделать для вас исключение.

Я подумал про Петю, он мог бы, конечно, дать взаймы, но еще одно унижение… Нет, мне все это показалось слишком оскорбительным: не хотите меня принимать таким, какой я есть, с моей родословной и с теми грошами, которые я по вашей милости получаю, и не надо. У нас, у советских…

Я не стал Кате об этом писать. Просто замолчал, пусть она живет как живет – пусть устраивает свою судьбу там, а я здесь. Не приведи господь, если она решит из-за меня все бросить и вернуться в Россию. Не для того было затрачено столько сил и плелся сей затейливый узор. Пришло еще несколько писем, я рвал их не читая, вероятно, она звонила, но телефон не работал уже навечно.

Однажды – представьте себе – мне написала Кимберли, что Кате очень плохо и я не имею права быть таким жестоким, однако я послал содомитку куда подальше: после припадка