Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

В первую минуту Майсарат оторопело смотрела на нее.

— Что ты понимаешь в этом, девчонка! Кого ты можешь любить? — наконец опомнилась она.

— Я люблю Абдулкадыра, — сказала Гюльсенем, бледнея.

— Абдулкадыра? — взвизгнула мать. — Да лучше я увижу, как тебя повезут на белой лошади к кладбищу. — Абдулкадыра… Прежде, когда он был здоров, он, видите ли, засватал Саарат. А теперь, когда она отказала ему, вспомнил о тебе. Думает, если ты сирота, если мужчины нет в доме, так и калеке обрадуемся. Пусть то молоко, которым я тебя вскормила, станет для тебя проклятием, если ты сделаешь это.

С такими угрозами Майсарат вышла из комнаты.

Долго еще в этот вечер до слуха Гюльсенем доносился сладкий смех гостей и медовый аромат махуха.

Но когда, проводив сватов, мать зашла к дочери, та сидела в том же положении, что и несколько часов назад. Нитки по-прежнему валялись на полу, и ни капельки не поднялись весенние цветы ковра.

Гюльсенем считалась завидной невестой. Нет, не была она красивее других девушек. И нельзя сказать, чтобы, женившись на ней, мужчина получал родни пол-аула, тем самым укрепляя свою семью и свой род. Ни сестер, ни братьев у нее не было: все умирали в младенчестве. Отца своего она и вовсе не помнила. Мать рассказывала, что он чабанил в горах и погиб, спасая стадо хозяина-богача из соседнего аула.

Майсарат спокойно перенесла смерть мужа. Если бы не черная одежда, которую она не снимала и по сей день, можно было бы подумать, что муж ее по-прежнему чабанит в горах.

Так что Гюльсенем росла сиротой.

И уж, конечно, не принесла бы она в дом жениха богатого приданого. Но богатством Гюльсенем были ее руки. Материнский род Майсарат издавна славился искусством ткать ковры. Мастерство это переходило из поколения в поколение. И поэтому, когда в их роду появлялись девочки, им радовались так же, как в других семьях сыновьям.

Гюльсенем, как к самой нежной музыке, с детства привыкла к звуку мергу[35]. Помнит она долгие зимние вечера… Кружится веретено, словно в лихом танце. Белая шерсть свободно струится из сухих пальцев, становясь ровной нитью. Нити ложатся одна к другой, и вот уже веретено разбухает на глазах.

Гюльсенем не было и пяти лет, когда мать стала посвящать ее в тайны своего ремесла. Они выходили из дому то на заре, то в полдень, а то и глубокой ночью. «Каждому цветку свое время», — говорила мать, приводя ее на луг.

Помнила Гюльсенем и зябкие рассветы. Как трудно было ей вылезать из пригретой постели, как тяжело, спотыкаясь, брести по горной тропинке. Глаза еще закрыты, еще спят, и если бы не материнская рука, которая держит и тянет вперед ее маленькую руку, так бы и упала здесь, на дороге…

Но зато как забыть огромное солнце, которое торжественно выплывало из-за гор! Сначала небо становилось светло-зеленым, потом нежно-розовым, и только затем, раздвигая облака, появлялось солнце. Сначала верхушка, потом половина, а затем и весь солнечный шар. Словно кто-то там, за горой, держал невидимую нить, медленно раскручивая ее с пальца.

Восход солнца они встречали уже на обратном пути, потому что до рассвета нужно было собрать корни морена.

Гюльсенем с недоверием смотрела, как дома мать бросала эти корни в глиняный аба и заливала соленой водой с примесью кобыльей мочи.

И вот из этого невзрачного корня получались такие алые, такие сверкающие краски, словно они взяты от самого солнышка.

А корень барбариса искали в полдень. Смешанный с красками морена, он давал фиолетовый цвет.

Желтые лепестки коровяка собирали вечером и ночью. В смеси с синим он давал зеленый цвет травы. Не пропадала зря и кора ореха. Орехи собирали, варили, получая иссиня-черный цвет.

Ковер, впитавший в себя все живые краски луга, и напоминал этот цветущий луг, казалось, не только цветом, но и запахом. Такие ковры умели ткать только женщины из рода Майсарат.

Потому и считалась Гюльсенем завидной невестой в ауле. Потому и решила семья известного каменщика взять в свой дом сироту и бесприданницу, чтобы, так сказать, присоединить к своему мастерству и ее умение.

Но Гюльсенем, тихая и покорная Гюльсенем, разрушила все их планы. После неудачной попытки матери выдать ее замуж она ушла из дому. Ушла в горы, чтобы отыскать Абдулкадыра.

Легко и свободно перепрыгивала она с уступа на уступ, словно птица, перелетающая с ветки на ветку. Она знала здесь каждую расщелину, каждый изгиб тропинки, каждый малый родничок, поющий свою простую песенку. Наверное, сама земля, что вскормила эти луга и цветы, не понимала их так хорошо, как Гюльсенем.

И все-таки только поздним вечером она нашла Абдулкадыра. Он сидел у подножия скалы. Невдалеке, сбившись в кучу, спали овцы. Горел костер.

В лохматой папахе, на бурке, брошенной у костра, освещенный его слабым светом, среди этого огромного черного пространства, он показался ей чужим, незнакомым человеком. Она мысленно сравнила его с тем Абдулкадыром, которого она знала и любила. И подумала, как одинок он здесь, на этом неуютном пастбище, среди скал и пустого неба. «Нет, он снова вернется к земле!» — твердо решила девушка. И с этим решением уверенно подошла к нему.

— Абдулкадыр, — окликнула она тихо.

Он медленно, словно нехотя, поднял голову. Тень от папахи легла на его глаза, и Гюльсенем не увидела их выражения.

В голосе его, когда он заговорил, не было удивления.

— Как тихо ты подошла. Даже моя собака не услышала. — Он подвинулся, освобождая край бурки, и она села на этот край, вытянув ноги к огню. Треснула, словно выстрелила, ветка. Взлетело и тут же опало пламя. Большая собака подошла, понюхала ее и легла у огня, положив на лапы умную морду.

— Только напрасно ты пришла, — проговорил Абдулкадыр, глядя в огонь и помешивая в нем угли.

— Нет, — сказала она.

Вокруг беспросветно чернели горы, словно и не было за ними ее аула и других аулов, куда она ходила иногда, и тех, в которых она никогда не бывала.

— Это тебе так кажется, потому что тебе жалко меня.

— Нет! Нет! Нет! — вдруг почти закричала Гюльсенем. — Ты ничего не понимаешь. Я пришла, потому что… в общем… это началось еще с того дня. Я все время думала о тебе. Ты самый лучший, самый красивый, самый…

И тут только Абдулкадыр повернулся к ней открыто, может быть впервые не стыдясь своего изуродованного лица.

А потом была ночь, короткая и счастливая. До рассвета просидели они плечом к плечу у погасшего костра. И всю