Письма о русской поэзии - Григорий Амелин

(III, 76)

[8] Вл. Пяст. Встречи. М., 1997, с. 110-111. «Гора божество, – писала Марина Цветаева. – Гора дорастает до гетевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора – это ‹…› моя точная стоимость. Гора – и большое тире ‹…›, которое заполни глубоким вздохом» (Переписка Б. Пастернака. М., 1990, с. 348; письмо Б. Пастернаку от 23 мая 1926 г.). То есть имя Ахматовой – богоподобная вершина, которая заполнена и держится глубоким вздохом. Только в ритме дыхания имя обладает обозримостью и полнотой присутствия. Вздох – не физиологический факт, а явление онтологии. Ритм дыхания есть ритм самого бытия. Поэтому по Флоренскому, дышать и быть – суть одно (Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 1914, с. 17). Розанов: «Но в моем вздохе все лежит. ‹…› “Вздох” же – Вечная Жизнь, Неугасающая. К “вздоху” Бог придет…» (II, 622). Тире здесь не орфографический знак, а онтологический оператор работы неязыковых структур, оно – зримый эквивалент дыхания, вздоха.

[9] Андрей Белый. Глоссолалия. Поэма о звуке. М., MMII, с. 20.

[10] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 152.

[11] Ролан Барт. Нулевая степень письма. – В кн.: Семиотика. М., 1983, с. 313.

[12] Владимир Набоков. Стихотворения. СПб., 2002, с. 363.

[13] Лесков – мастер таких языковых игр. Например, из «Захудалого рода»: «Это, воля ваша, лучше, чем породой кичиться, да joli-мордиться и все время с визитами ездить…» (франц. joli – «красивый, пригожий») (V, 126); Не менее красноречивый пример в «Совместителях. Буколической повести на исторической канве»: «Среди интендантов граф Канкрин был очень известен по его прежней службе, а может быть и по его прежней старательности в ухаживаниях за смазливыми дамочками, или, как он их называл, “жоли-мордочками”. Это совсем не то, что Тургенев называет в своих письмах мордемондии. “Мордемондии” – это начитанная противность, а “жоли-мордочки” – это была прелесть» (VII, 401).

[14]«Поток сознания, или Внутренний Монолог – способ изображения, изобретенный Толстым, русским писателем, задолго до Джеймса Джойса. Это естественный ход сознания, то натыкающийся на чувства и воспоминания, то уходящий под землю, то, как скрытый ключ, бьющий из-под земли и отражающий частицы внешнего мира; своего рода запись сознания действующего лица, текущего вперед и вперед, перескакивание с одного образа или идеи на другую без всякого авторского комментария или истолкования» (Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996, с. 263).

[15] Один, очень популярный ныне господин, в свое время категорично заявлял: «В поэтических жанрах ‹…› естественная диалогичность слова художественно не используется, слово довлеет себе самому и не предполагает за своими пределами чужих высказываний. Поэтический стиль условно отрешен от всякого взаимодействия с чужим словом, от всякой оглядки на чужое слово. Столь же чужда поэтическому стилю какая бы то ни было оглядка на чужие языки, на возможность иного словаря, иной семантики, иных синтаксических форм и т. п., на возможность иных языковых точек зрения» (М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 98). Мы другого мнения. Цветаева, которая сама себе bande à part, признавалась: «Я – много поэтов, а как это во мне спелось – это уже моя тайна» (Марина Цветаева. Собрание сочинений в семи томах. М., 1995, т. VII, с. 408). Она же о Пастернаке, отмечая суть поэзии как вулканически-сообщающегося события встречи: «Он после каждой моей строки ходит как убитый, – от силы потрясения, силы собственного отзыва…» (Там же, с. 388). «Жгучий интерес взаимного ауканья», – как однажды обмолвился в своей переписке с Львом Толстым Н.Н. Страхов и для верности выделил на письме это понятие. Поэзия – вечный зов и ненасытность отзыва.

[16]M. Heidegger. UnterwegszurSprache. Tübingen, 1965, S. 216.

[17] Характерна оговорка Ленина в одной из статей 1906 года: «Смотрите, господа кадеты, ‹…› придет день и не далекий день, когда народ помянет вас “насмешкой горькою обманутого сына над изболтавшимся отцом”» (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. М., 1976, т. XIII, с. 88). «Промотать» превратилось именно в говорить, болтать.

[18] П.Н. Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой. т. I, 1924-1925 гг. Paris, 1991, с. 130-131.

[19] А.Я. Сергеев. Портреты. – «Новое литературное обозрение», 1995, № 15, с. 324.

[20] Жизнь пуста, безумна и бездонна!

Выходи на битву, старый рок!И в ответ – победно и влюбленно –В снежной мгле поет рожок…Пролетает, брызнув в ночь огнями,Черный, тихий, как сова, мотор,Тихими, тяжелыми шагамиВ дом вступает Командор…

(III, 80)

[21] По воспоминаниям Лидии Гинзбург, Шкловский хотел изучать литературное произведение так, как будто это автомобиль и его можно разобрать и собрать снова. Человека же, пишущего большую вещь, он сравнивал с шофером 300-сильной машины, которая как будто сама тащит автора.

[22] Из стихотворения «Поэт рабочий» (1918):

Мозги шлифуем рашпилем языка.Кто выше – поэтили техник,которыйведет людей к вещественной выгоде?Оба.Сердца – такие ж моторы.

(II, 19)

[23] Андрей Белый. Между двух революций. М., 1990, с. 62. Опыт движения, радикально меняющий классическую картину мира, подытожен Брюсовым в стихотворении «Опыт относительности» (1922):

Первозданные оси сдвинутыВо вселенной. Слушай: скрипят!Что наш разум зубчатый? – лавину тыНе сдержишь, ограды крепя.Для фараоновых радужных лотосовПетлицы ли фрака узки,Где вот-вот адамант Legesmotus’овНьютона – разлетится в куски.

(III, 136).

[24] Тихон Чурилин чутко уловил единство этих двух мандельштамовских текстов в пародийной строке «И золотой, о злой я мот…» стихотворения «Конец клерка», которое Гумилев считал лучшим в его сб. «Весна после смерти» (1915) (Николай Гумилев. Письма о русской поэзии. М., 1990, с. 193-194).

[25] Эта строфа была во всех публикациях и вычеркнута Мандельштамом только из авторского экземпляра «Стихотворений» 1928 года.

[26] Лившиц иронизировал: «…Она [Ксана Пуни] плескалась в ванне, как нереида, давая повод любителю классических сравнений мысленно приращивать к ней, вместо средневекового шлейфа, эйдологически выверенный рыбий хвост» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец. Л., 1989, с. 523).

[27] Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989, с. 94.

[28] День субботний наступает с появлением первой звезды – star. Это – star’ик. Шутка о «суперстар» не сегодня родилась. См., например, «Звездный ужас» Гумилева.

[29] Мишель Монтень. Опыты. Книга третья. М., 1979, с. 19.

[30] У Лескова в «Воительнице»: «Ласточкин он, кажется, будет по фамилии, или как не Ласточкин? Так как-то птичья фамилия и не то с люди, не то с како начинается…» (I, 163). Пример кардинального развоплощения имени в «Записных книжках» Ильфа: «В коммунальной квартире жил повар Захарыч. Когда он напивался, то постоянно приставал к своей жене: “Я повар! А ты кто? Ты никто”. Жена начинала плакать и говорила: “Нет, я кто! Нет, я кто!”». У самого Захарыча нет ни имени, ни фамилии. Но главное для него не имя, а род занятий затмевающий всякое имя и звание («Я повар!»). Жена для него – никто, пустое место, и ее отчаянная попытка обрести существование не может вернуть даже имени – «Нет, я кто!» Это вопрос, ставший ответом и отрицательным утверждением своего безымянного бытия.

[31] Максимилиан Волошин. Лики творчества. Л., 1988, с. 440. Текучесть верленовского облика тонко почувствовал еще Коневской: «Это была необычайная личность, в которой всю жизнь как-то бок о бок уживались самыя больныя ткани обветшалой умственной культуры с первозданной детской свежестью новой и причастной вечному души. В его жизни как будто на равных правах чередовался живой человек со своей тенью. Безвольный, бессильный духом, коснеющий в болезненной порочности наравне с самыми развинченными парижскими невропатами, он в то же время, удалившись в тайники своей натуры кружился с роем мошек в золотой сети солнечных лучей, между легкими древесными ветвями, где-то на самом отдаленном горизонте жизни века. В своих воздушных грезах, стонах сладострастия, покаянных благоговениях или то в плутовском, то задушевном смехе он неотразимо напоминает столь смело постигнутыя Достоевским отверженныя души, и темныя, и чуткия, и низкия, и ясныя» (Иван Коневской. Стихи и проза. М., 1904, с. 175-176).

[32] Андрей Белый. Символизм как миропонимание. М., 1994, с. 98.

[33] Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная комедия. М., 1967, с. 437 (пер. М. Лозинского).

[34]Цит. по: G. Poulet. Les métamorfoses du cercle. P., 1961, p. XI-XII.

[35]Андрей Белый. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997, с. 423.

[36] М.Ю. Лермонтов. Сочинения в шести томах. М.-Л., 1957, т. VI, с. 365.

[37] На языке комедии Маяковского «Клоп» Wassein имени выглядит так: «Ну, что это такое Присыпкин? На что Присыпкин? Куда Присыпкин? Кому Присыпкин?» (XI, 228). Как мандельштамовский старик, Присыпкин – не кто, а что, причем такое «что», которое уже ни в какие ворота не лезет, а не только в наименование («Ну, что это такое Присыпкин?»). Имя-недотрога: дотронешься, непременно какую-нибудь заразу подхватишь. Например – ничтожности существования. Время у вечности Присыпкин ворует песочными часами, где вместо песка – зыбучая струйка клопов. Прямо-таки прыскающий нелепостью своего вечного «присыпания», герой Маяковского лишен даже тени прямохождения и возможен только на четвереньках пребольно кусающихся вопросов: «На что? Куда? Кому?» Присыпкин никогда «в», а только лакейски и тупо «при» чем-нибудь. Он не явлен, а как-то подло-приплоден, подброшен к черному ходу; не есть, а стелится. Даже не болезнь, а смешная и унизительная в своем вековечном почесывании сыпь бессмыслицы.