Подметный манифест - Далия Трускиновская

Он не завидовал архаровцам, прибегавшим в Рязанское подворье с горящим взором и трепещущей добычей. Эта бурная жизнь со всеми ее синяками и шишками, архаровскими нагоняями и дешевой водкой, была ему чужда - он всегда предпочитал деяния духа деяниям тела. Он наблюдал - и только. Но именно теперь любопытство погнало его по следу…

Однако докопаться, куда подевались всадник с конем, ему не удалось - он был выловлен отцом Аффонием и препровожден сперва к рукомойникам - вымыть руки, а затем и в келью.

- Радуйся, свет мой, теперь-то ты и Господу, и обители послужишь, - сказал инок. - Огород поливать всякий трудник может. А ты грамоте знаешь.

Без стука вошел отец Флегонт, положил на столик стопку бумаги, рядом поставил чернильницу.

- Сейчас перья принесу, - сказал он. - Зачинишь сам, как тебе угодно. В трапезную сегодня не спускайся, я к тебе Никитку с обедом пришлю. Потрудись, чадо, тебе зачтется.

- Да что делать-то? - спросил немало удивленный Устин.

- Копии снимать. Вон, видишь, лист с двух сторон исписан? И ты так же пиши. Такое тебе вышло послушание. Сам знаешь - нам государыня лишней копейки не даст, доходы невелики - на пропитание бы хватило, а тебе к зиме сапоги надобны, а отцу Онисиму - рясу новую, да дрова, да иконостас отец архимандрит решил подновить, а денег где взять? Треб ты не отправляешь, остается трудоделание. Радуйся - в келье сидя, не на солнцепеке, послужишь. Нам не впервой такой заказ исполнять, а платит благодетель хорошо. Отец игумен завтра молебен хочет отслужить ему во здравие. Ну, Господь с тобой, трудись.

Он перекрестил склонившегося перед ним Устина и вышел.

Устин взял бумагу, прочитал несколько строк и замер, приоткрыв рот.

- Пойду и я, мой свет, - промолвил отец Аффоний. - Говорил же я - сам Господь тебя к нам направил. Из шестерых иеромонахов письму только трое обучены, вот ты четвертый. Обитель у нас скудная, опять же, иной купец на храм и деньги, и мучицу, и крупы жертвует, а иной, мимо пройдя, не перекрестится. Благодетелю угождать надобно. Так что сиди, чадо, и перебеляй бумаги, благо ты тому обучен. Вон и отец Алипий сидит, усердно копии снимает, и отец Евмений, и отец Онисим - все труждаются на благо обители, и ты также себя утруди, зачтется!

- Я все сделаю, честный отче, - сказал Устин. - Да только мне выйти из обители надобно, крестную навестить в Ивановской обители. Она, чай, беспокоится за меня, я ведь у нее с самой Пасхи не был. Схожу, вернусь, да и сяду писать.

- Навещать отец архимандрит не благословил, - строго отвечал отец Аффоний. - Велено тем, кто копии снимает, сидеть по кельям безвыходно, а прочие за них в храме молиться будут. Потом ужо сходишь к крестной, гостинец отнесешь.

Он также перекрестил Устина и вышел.

Устин в отчаянии уставился на бумагу. Начиналась она внушительно: «Великим Богом моим на сем свете я, великий государ, император Петр Феодорович, ис потеряных объявилса…» Он прочитал манифест до конца. Ошибок в нем было более, чем смысла.

При всей своей простоте, Устин, служа на Лубянке, нахватался каких-то понятий о законности. Во всяком случае, указы покойной и нынешней императриц читать ему доводилось - вслух, для Архарова. И манифесты маркиза Пугачева также, да еще слушать, как Архаров со Шварцем их обсуждают. Он понимал, что словотворчество самозванца гроша ломаного не стоит - да только писано оно было так, что простому человеку все насквозь понятно: его жаловать будут «пахатными землями и водами» (тут Устин при всей трагичности своего положения фыркнул, вообразив «пахатные воды»), «и солью, и законами, и всем екипажем».

«Молитесь Богу за меня, и буду вам отец», - коротко и точно определил суть отношения государя с народом самозванец. А тем, кто не желал молиться за него, маркиз Пугачев собирался рубить головы, все очень просто…

Устин сел к столу и переписал самозванцев манифест, не выправляя ошибок. Когда бумага высохла, он ее сложил и спрятал за пазуху.

От Сретенской обители до Лубянки было совсем близко - выйдя на Сретенку, да прямиком, да бегом! В трех словах объяснить первому попавшемуся архаровцу, что тут творится, и сразу же назад. И пусть бывшие товарищи выслеживают загадочного благодетеля, коему вдруг понадобилось более сотни манифестов.

Но, выйдя на двор, Устин тут же напоролся на отца Флегонта. Пришлось, как это ни было ему отвратительно, соврать - что по малой-де нужде выскочил. Отец Флегонт, даром что пожилой человек, известный молитвенник, не поленился присмотреть, чтобы Устин вернулся обратно в келью.

Усевшись за стол, Устин затосковал. Необходимость соврать отцу Флегонту была какая-то странная. С одной стороны, ложь - грех, и теперь в ней придется ему же каяться на исповеди. С другой - Устин просто был обязан донести о новом промысле насельников Сретенской обители Архарову. И мирское вдруг показалось важнее духовного…

Размышляя об этом, Устин испортил два листа. Душа все не унималась, и он, встав, преклонил колени перед старыми своими образами, еще родительским благословением. Это был Спас Нерукотворный и Богородица, потом, уже в дьячках, он выменял Пантелеймона-целителя и своего небесного покровителя Иустина-Философа. Очень ему нравился этот святой мученик, поставивший изощренный свой разум на службу вере, и Устин втихомолку надеялся, что имя дано не понапрасну, что Господь сподобит его пройти тем же путем, сперва ума-разума набраться, потом вере служить, вот только все никак не получалось…

Помолившись, Устин подошел к окошку.

Он видел огород, видел немногих трудников, которые жили в обители летом, работая по обету. Ежели попытаться бежать сейчас, уходить огородами, переулками и, заткнув нос, улочкой Грачевкой, что вдоль Неглинки, - увидят, выдадут. Выдадут - а далее? Ведь худшее, что может произойти, - Устина в тычки выставят из обители, и придется опять возвращаться в мир, искать себе занятие, беспокоиться о куске хлеба насущного…

Ох, нет, не выставят, подумал Устин, не могут так запросто отпустить человека, который знает, что в обители монахи переписывают манифесты самозванца. Не таков же дурак отец Флегонт, чтобы не ведать о маркизе Пугачеве! Иноки превосходно знают, что творится за воротами их обители.

Сразу вспомнилась вся суета Рязанского подворья вокруг подметных манифестов, вспомнилось, как кричал обер-полицмейстер на архаровцев, требуя бдительности именно тогда, когда самозванец был разгромлен. Устин даже головой замотал от осознания собственной дурости - кто ж ему мешал хоть самую малость следить за событиями? Всего-то ничего - с одним, с другим словечком перемолвился, вот уже и знаешь, что в мире деется! Да до сего дня и выходить никто не препятствовал! Дойти до Лубянки - там в пять минут новости расскажут. Нет же - вознесся духом, вообразил себя старцем-затворником, дурак, болван! А все - гордыня проклятая…

Сведя все к новоявленному своему греху, гордыне, Устин даже несколько успокоился. Грех следует замаливать, это само собой, но следует и исправлять его последствия.

Он переписал манифест дважды, а тут и отец Аффоний пожаловал - поглядеть, как продвигается дело.

Устин взмолился, чтобы выпустили в храм на литургию. Растолковал, что без этого ему тяжко. Опять же, его очередь Псалтирь читать. Отец Аффоний стал утешать - за Устина-де всем миром помолятся, а его послушание ныне - письменное. Даже посетовал - сам пишет плохо, ему делать копии не доверяют. И пообещал, что, как только письменное послушание кончится, они вместе отслужат молебен преподобной Марии Египетской - во спасение Дунькиной души.

День тянулся невыносимо долго. Устин десять раз переписал треклятый манифест, поел, помолился, особо прося Господа, чтобы ночь наступила поскорее. Ночью он мог исхитриться и сбежать. На Лубянке всегда есть дневальные, впустят. И даже можно оставить там целое послание!

Обрадовавшись удачной мысли, Устин тут же отложил манифест и вывел на чистом листе обращение: «Его Милости Господину Обер-Полицмейстеру в Собственные Руки…» Он изложил все события - фонарные знаки, явление ночного всадника, переписывание манифеста в количестве не менее сотни копий, упоминания иноков о неком благодетеле, который уж не впервые заказывает оные копии… Наконец задумался - как подписаться? Вывел: «К сему смиренный Устин руку приложил». Как-то не по-полицейски гляделась такая подпись. Пришлось поправить: «К сему смиренный Устин Петров руку приложил». Тоже вышло плохо. Вспомнив воркотню старика Дементьева, Устин вставил еще слово. Вышло: «К сему смиренный подканцелярист Устин Петров руку приложил». Перечитав эти слова, Устин поймал себя на вранье - он более не подканцелярист, он послушник, почти инок!

Дальше опять была морока - переписав письмо к Архарову набело, Устин стал прятать черновик. Сперва хотел порвать, а клочки - в окошко. Но коли его стерегут, то могут клочки подобрать. Под тюфяком черновик прекрасно помещался - но, когда обыскивают помещение, первым делом туда лезут, уж это Устин знал доподлинно. Сжечь разве?