Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир

Жолдак идет наперекор мифу и предельно упрощает его. Между Ипполитом и Федрой — целая диалектика отторжения и влечения, как у разных полюсов магнита. У Жолдака упрощенный донельзя конфликт исчезает, истаивает. Действие провисает. Никто ни с кем не борется.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

“Живой”

“Живой” Александра Велединского — фильм с довольно странной судьбой.

Сначала его никто не хотел запускать: Чечня, война, двадцатилетний инвалид путешествует по городам и весям в компании боевых друзей-призраков и погибает, так и не найдя себе места в жизни... Кому это нужно? У нас теперь другая политика: войны нет, жить стало лучше и вообще — стабильность. Производством “Живого” рискнул заняться только Сергей Члиянц — человек отвязанный и широкий, продюсер первого-второго “Бумера”, “Настройщика”, “Мама, не горюй” и др. Когда фильм сняли и показали на “Кинотавре”, возникло вдруг ощущение, что это едва ли не “наше все”, “главный фильм” о войне, способный консолидировать общество. “Живой” произвел впечатление не только на киношно-интеллигентскую тусовку, получив в Сочи приз им. Г. Горина за лучший сценарий и приз гильдии критиков (пополам с “Изображая жертву”), но и на высокое государственное начальство. Фильм выпустили в широкий прокат, отпечатав более 300 копий, купили для показа на ОРТ (при этом цензурные ограничения коснулись только обсценной лексики). Согласитесь, с учетом темы такое невозможно сегодня без одобрения или по крайней мере отсутствия возражений свыше. Рекламная кампания была мощной: “самый долгожданный российский фильм года”. Федор Бондарчук, автор прогремевшей “9 роты”, сказал, что “Живой” в пять раз лучше. Народ, настропаленный, отправился в кино и… чего-то как-то не понял… Кто там живой, а кто мертвый? И чего вообще хотели сказать? Что жизнь наша — говно, война — мерзость, а пацанов — жалко? Так это и без “Живого” всякому было ясно...

Фильм действует сильно, но как бы фрагментами: местами “втыкает”, местами вызывает бурное раздражение; причем “места” эти у всех разные. Кому-то дорога в саундтреке “Гражданская оборона”, кому-то — группа “Сплин”, а кому-то — безымянные песни спецназа. Кого-то воротит от православного пафоса, кого-то смущает казарменный юмор. Кому-то интересно, как решена на экране “жизнь после жизни”, кто-то в истории “путешествия с мертвецом” видит лишь беззастенчивый плагиат. Продвинутые зрители, оставившие отклики в Интернете, сошлись на том, что фильм затрагивает важные болевые точки, но что-то в его конструкции не срастается. И сейчас, когда все оценки — от восторженных до яростно негативных — высказаны, когда эмоции улеглись, стоит, наверное, спокойно и непредвзято попробовать разобраться в самой конструкции: что и как там работает/не работает и почему.

Картина отчетливо делится на три части. Первая снята в натуралистической, бьющей по нервам стилистике, где яростная боль и отчаяние лишь едва прикрыты защитной пленкой черного юмора. Госпитальная палата. Чуть ли не первое, что мы видим, — обнаженное, изможденное молодое мужское тело на желтом больничном судне. Над лежачим хлопочет юная медсестра в носочках (Ольга Арнгольц) — предмет жеребячьих шуток со стороны выздоравливающих. Водка, разговоры про баб, песни под гитару о подвигах доблестных “контрабасов”, искалеченные двадцатилетние парни… Жажда жизни пополам с безысходностью.

Еще страшнее то, что предшествовало этому казенному, госпитальному “лимбу”. Горы, снег, четверо в маскхалатах тащат на плащ-палатке солдатика с кровавой, размозженной ногой. Хриплые матерные переговоры по рации. Солдатик кричит от боли, ему вкалывают промедол. Двое остаются прикрывать, двое тащат раненого дальше. Потом еще один остается, а четвертый выносит солдатика на себе. Те трое, что остались, погибли. Солдатик потерял ногу. И вот он здесь, на койке, под смутным абрисом “голой бабы” (узор из трещин на больничной стене). Его зовут Кир (Андрей Чадов), он отвоевался, но еще не понимает, что его ждет, как это — жить без ноги. Падает, встав неудачно с кровати, отчаянно лезет в драку за честь медсестры. Толком не нюхавший жизни, но уже увечный “щенок”, которому, несмотря ни на что, хочется по-щенячьи прыгать и по-щенячьи кусаться. Ему вручают протез и отправляют в жестокий мир, где он никому не нужен, где никто ему не поможет, где каждый сам за себя.

Первым делом герой приходит в кассу за “боевыми” и получает их, лишь “откатив” немалую часть начфину. Затем отправляется к дому, где жил погибший товарищ, и, сидя под окнами, глушит водку целую ночь, так и не найдя в себе сил подняться в квартиру и отдать молодой вдове предсмертное письмо командира. Потом, с утра, с жестокого похмела он… убивает подвернувшегося под горячую руку начфина купленной в подарок казачьей шашкой. Убивает почти случайно, возле гаража, где хозяйственный майор заботливо моет машину. Вовсе не за бабки, которые этот негодяй отобрал лично у него, Кира. И не потому, что решил покарать подлеца, который наживается на “боевых” и “смертных”. Герой теряет голову и хватается за шашку, когда начфин говорит, что он, Кир, и его товарищи воевали за деньги. Это — страшное оскорбление! Это для подлеца начфина, отдавшего концы в помидорной жиже, вытекшей из разбитых банок, штабелями наставленных в гараже, главным в жизни были деньги. А Кир и его друзья воевали не ради них. Правда, ради чего, Кир и сам толком не знает. Всем говорит, что на свадьбу хотел заработать. Красиво, конечно: год воевать, чтобы за три дня все спустить. Люди запомнят. Но и это не главное. Главное — что-то другое, только Кир не в состоянии сформулировать: что? Ну, пошел он в армию, отслужил два года, предложили контракт, подписал… Не мог же он уехать, жениться, тихо-спокойно жить, когда все кореша на войне! Вот и остался. Думал, повоюет годик и вернется домой героем. А что вышло? Кореша в могиле, для людей на гражданке он не герой, а дурак, для близких — обуза. За что? Ради чего сломана жизнь? За что погибли его товарищи? За Родину? Но Родине он на хрен сдался; “боевые” получил — и гуляй, никто тебе ничего не должен. За близких? Но близким он нужен дома, живой и здоровый. “За Пушкина, за Путина?” — бред какой-то…

С чувством жестокой обиды на мир, отказывающий искалеченному солдату в главном — в признании высокого, сакрального смысла его подвигов и страданий, с чувством отчаяния и вины за нелепо, на гражданке пролитую кровь, Кир отправляется в свое последнее путешествие. Оно оказывается недолгим. Вот, пьяный, он пристает к каким-то девицам в подземном переходе, вот получает по морде от сутенера, выходит на дорогу, поднимает руку, чтобы голосовать… Проезжающий мимо джип сбивает его и скрывается в пелене дождя. Герой остается лежать в придорожной канаве то ли в коме, то ли в состоянии клинической смерти. Во всяком случае все последующее можно интерпретировать как блуждания души между жизнью и смертью, когда точка “невозврата” еще не пройдена.

Тут начинается вторая часть, сделанная в духе простодушного комикса на тему “мертвые среди нас”. Седым и холодным утром героя будят товарищи-призраки — Игорь (Владимир Епифанцев) и Никич (Максим Лагашкин). Они выглядят так же, как тогда, когда он их видел в последний раз, — в белых маскхалатах, обвешанные оружием с головы до ног: у Никича на шее пулемет, у Игоря — “калаш” за плечами, гранаты на поясе, патроны — полный боекомплект. В таком виде эти два “клоуна” грузятся вместе с Киром в автобус и едут к нему домой. К счастью, среди пассажиров никто их не замечает.

Снимая это “путешествие с мертвецами”, режиссер увлеченно нанизывает сюрреалистические и бытовые подробности. Тут важно, что мертвые не отбрасывают тени и не оставляют следов. Что смачные их плевки на глазах исчезают. Что драться с ними — бесполезняк, кулак проходит насквозь; стрелять они могут до одурения, но безо всякого ущерба для окружающих, а избавиться от оружия им нельзя, поскольку оно записано в военном билете. Видят/слышат Никича с Игорем, помимо Кира, только пьяницы, влюбленные женщины, дети и творческие натуры —те, у кого не до конца отшибло способность чувствовать нематериальные измерения жизни. Однако сами призраки материальных радостей отнюдь не чураются. Правда, желание выпить, покурить и поиметь бабу могут удовлетворить лишь отчасти, при помощи обоняния. В общем, они хоть и мертвые, но простые, классные пацаны, свои в доску. Шутят, нюхают водку, спят на полу в обнимку с оружием и с детским восхищением смотрят по телевизору мультик, где Карлсон в простыне изображает привидение, “дикое, но симпатичное”.

Зачем они таскаются за героем, Никич с Игорем точно не знают — “Спроси чего полегче”, — но догадываются: “Типа, мы — твоя совесть”. Эта “совесть”, впрочем, не слишком терзает героя. Напротив, друзья его, как могут, поддерживают, помогают, советы дают… С ними весело, тепло и спокойно, как у костра в зимнюю ночь. То есть надежно и ровно греет с той стороны, где смерть, и пронзительным холодом задувает оттуда, где жизнь. Мать Кира — еще не старая, рыхлая женщина — кормит его пельменями, смотрит как на безнадежно больного, в сердцах упрекает: зачем-де пошел на войну? — и занята больше своим материнским горем, чем сыном. Игоря с Никичем она в упор не видит и, услышав из-за двери веселый смех разгулявшейся троицы, думает с ужасом, что Кир или тронулся головой, или напился до белой горячки. Невеста (Виктория Смирнова) — рыжая, синеглазая, неплохая девка, Кира по-своему любит и даже готова попробовать как-то с ним жить. Но она спит с неким Володькой, который крышует ее ларек. Иначе нельзя, иначе кто защитит? Догадавшись, как обстоят дела, Кир уходит домой, отказавшись от любимой. В сознании у него всплывает почему-то чернушно-порнушный эпизод в передвижном солдатском борделе. Хорошенькая ассоциация, н-да…