Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«…Мадемуазель Антония, господин Шнайдер настойчиво проси разбудить вас», — у постели Тони стояла горничная, протягивая телефонную трубку. Часы показывали 10.30. Тони сразу вспомнила минувшую ночь и голова закружилась от неразберихи беспокойных мыслей.
— Антония, голубка! Приятного утра тебе, Карменсита, и маленький подарок. — Шнайдер был явно пьян. — Я уже успел отметить это событие, грех было не напиться. Детка, детка! Не вешай трубку и держись за потолок: твой верный пес сделал то, что хотела сделать ты!
— Прекрати паясничать, Артур, у меня слишком много проблем без тебя. Спасением алкоголиков я сегодня не занимаюсь, прости.
— Тони, девочка! Наконец мне удалось избавить тебя от беды, милая…
— Что? Что случилось?
Вместо ответа Артур напел похоронный марш и голосом радиодиктора сообщил: «Читайте прессу!». Тони повесила трубку. Вникать в смысл пьяного бормотания Шнайдера ей не хотелось. Вернее, было вовсе не до него. Предстояла встреча с отцом, вернее теми двумя, которых она должна была теперь называть «папа»!
У Остина, лежащего с капельницей в отдельной палате частной клиники было странное выражение лица, когда в дверях появились две золотистые головы.
— Как же я ждал вас, девочки! — он устало опустил веки, из сомкнутых губ вырвался стон.
Милый, милый Остин! Только сейчас, на белой подушке, под прицелом больничных приборов, в безжалостном свете боли и слабости, обнаружила себя и восторжествовала победу беспощадная старость. Семьдесят три, второй инфаркт, а сколько ещё — огнестрельных, колотых, резаных и, куда страшнее, — душевных ран! Сколько погребенных секретов, мучительных тайн, тяжелых потерь…
Алиса присела рядом, положив ладонь на лоб мужа и сразу ощутила холодную испарину немощи. «Дорогой мой Монте-Кристо, „миссионер справедливости“, ты победил и на этот раз. Тони осталась нашей дочерью…» Остин открыл глаза, с мольбой и ожиданием вглядываясь в лицо стоящей в дверях Антонии.
— Папочка! — она бросилась к нему, присела у кровати и прижалась губами к колючей щеке, пахнущей как всегда, как полагалось с самого детства, лавандовой свежестью. — Я люблю тебя, папа! Вот, смотри! — Тони показала ему висящий на шее медальон. На этих фотографиях и мама, и ты улыбаетесь — такими вы нужны мне всегда!
— Я люблю тебя, детка! — Остин судорожно вздохнул и с хрипом выдохнул воздух. Глаза закрылись, пальцы стиснули край одеяла. — Алиса, пожалуйста, вон те капли…
— Может быть, позвать врача? — она протянула мужу лекарства и поднялась, но рука Остина остановила её. — Постой, Лизанька. Это должен сделать я… — Он перевел дыхание и скрипнув зубами, поднял к Алисе виноватые глаза. — Помнишь твой давний сон на площади Рыцаря в Сен Антуане, в ту февральскую ночь, когда я поймал тебя над пропастью?.. Он сбылся сегодня утром…
Алиса отпрянула, зажав рот ладонью, чтобы не закричать. Она никогда не забывала ужасное предсказание, уговаривая себя поверить в его лживость. Но не могла, как не смогла забыть ни одной детали, навсегда запечатлевшейся в памяти.
* * *
В веселой россыпи бестолково глазеющих желтых лютиков виднелись высокий лоб, локоть, кисть руки, дирижерски чуткая, длиннопалая, далеко высунувшаяся из шелкового манжета. А затем и все вольно раскинувшееся на зеленом ковре, тело, с ещё витающем над ним азартным ветром — спутником стремительного полета. Правая рука заломлена высоко за голову, салютуя кому-то незримому, зовущему, подбородок гордо вздернут, очерчивая на светлой ткани рукава барельеф носатого профиля, в уголке улыбающегося рта тонкая алая струйка, проворно сбегающая куда-то в весеннюю землю.
— Тони, — Остин взял её за руки и торжественно посмотрел в глаза, словно собирался произнести присягу. — Девочка, я очень хочу, чтобы ты никогда, слышишь, никогда ни в чем не винила своего отца. Йохим Динстлер великий Мастер и необыкновенный человек. С большой буквы… Царство ему небесное…
Согласно последней воле покойного, похороны состоялись на маленьком кладбище его родного города N. Он также пожелал, чтобы личные владения и усадьба «Каштаны» перешли к сыну, больницу для детей-уродов возглавил Вольфи Штеллерман, а все научные подразделения — Жан-Поль Дюваль.
Листок завещания, исписанный мелким почерком, перечислял коллег-врачей, должны перехватить эстафету в области лицевой хирургии, а также слуг, получавших вознаграждение. «Всех, кому причинил боль, прошу простить меня, даже если это не просто. Я не хотел. Й.-Г. Динстлер» приписал он в самом низу, а ещё оставил фотографию незнакомой девочки с надписью: «Антония Динстлер. 1971 год. Будь счастлива. Отец». «И чего это хозяину вздумалось вспомнить покойную малышку, так и не вернувшуюся тогда из какого-то санатория?» — подумал старик Гуго, приплюсовав этот безответный вопрос к уже имеющемуся неразрешимому списку, отдавая карточку мадам Алисе.
Липы и каштаны в аллеях кладбища стояли в полном цвету. Надгробия преподобного отца Франциска, Корнелии и Ванды Динстлер, свежевымытые и украшенные цветами, сияли парадным блеском рядом с вырытой в глинистой рыжеватой земле ямой. Провожать в последний путь профессора Динстлера пришли немногие. Вольфи Штеллерман позаботился о том, чтобы похороны были скромными — ни журналистов, ни толпы зевак. И, конечно же, никого из тех, кому было бы небезынтересно наблюдать за страданиям близких, вычисляя степень их приближенности к усопшему. Собственно, кроме сына, самой близкой родственницей покойного оказалась сестра Изабелла — пожилая настоятельница монастыря, прибывшая с тремя послушницами, певшими над гробом такими серебристо-светлыми, нежными голосами, что даже растрогали из любопытства забредшего сюда кладбищенского сторожа.
Причины смерти доктора вызвали недоумение. Оставленное завещание и предусмотрительная ликвидация экспериментальной лаборатории свидетельствовали о самоубийстве, в то время, как полиция, прибывшая на место происшествия, засвидетельствовала аварию, а последующее расследование установило неисправности в тормозной системе. Неисправности предумышленного характера, что можно было расценить как оружие самоубийства и как следствие вмешательства извне. Для церковных чинов города решающим стал голос матушки Стефании, присягнувшей в том, что её брат, если и помышлял о злодеянии, то после посещения возглавляемого ею монастыря раскаялся и вверил себя воле Божией.
Над гробом Йохима матушка Стефания сказала: «Я не знаю всей истины, она известна лишь Господу нашему. Мне довелось видеть Йохима последней. С легкой душой, не лукавя перед Отцом нашим, беру на себя решимость утверждать: он ушел из обители просветленным. Йохима в тот последний час окрыляли Смирение и Вера… А посему — покойся с миром, брат мой…»
Никто не знал, какого мужества потребовал от Изабеллы этот поступок. Но она никогда не была трусихой в тех делах, которым покровительствовала её вера, вера в справедливость, божественную или людскую. И на этот раз душевное чутье не обмануло матушку Стефанию. Поэтому так звонко пели
