Корона, Огонь и Медные Крылья - Максим Далин

Впервые я увидела ее плачущей, да еще и — оплакивающей Тхарайя. Зрелище показалось невероятным, но история Сейад и мне надорвала сердце.

— Послушай, — сказала я, стараясь не плакать вместе с ней, — мы еще ничего не знаем. Может, возлюбленный Нут ошибся, и все не так ужасно… В конце концов, эту войну начали мои соотечественники-северяне — им и расплачиваться… может, мертвые сами уйдут, когда птицы Тхарайя победят северян…

— Хорошо бы, — вздохнул Шуарле, и я услышала в его голосе боль и его неверие. — Если мертвецов устроит такая плата…

Я кивнула. Раадрашь свернулась клубком на ложе рядом со мной, еще всхлипывая. Сейад вязала и покачивалась, по обыкновению, что-то напевая. Далхаэшь сладко спала в углу на куче подушек. Занималось, серое утро, за стенами Дворца начинался дождь — и ветер швырнул в цветное стекло окна пригоршню капель, тяжелых, как свинцовые пули…

Степь лежала под нами, белесая от зноя, но с гор дул прохладный ветер. Он стелился понизу, освежая жухнущую траву и давая странникам, идущим и едущим по большой дороге, ведущей в Данши-Вьи от Лаш-Хейрие, дышать полной грудью. Этот встречный поток мешал лететь низко, сбивая строй и раскачивая моих птиц — заставлял подниматься выше, вместе с теплым и легким дыханием степи.

Керим — слева, Рысенок — справа. Путь предстоял долгий; я знал, что бойцы, как и я, экономят силы. Мы легли крыльями на ветер, ловя восходящие течения, и уподобились орлам, способным парить нескончаемо долго; лишь редкие взмахи крыльев сохраняли высоту. Степь разворачивалась внизу раскрашенной картой. Птицы видят землю именно так, и именно из-за этого прекрасные карты, которые рисуют на пергаменте из кож горных козлов художники Теснины Духов, стоят на базаре в Лаш-Хейрие и даже в Саранджибаде не меньше, чем по сорок золотых за штуку. Торговые пути обозначаются тонкими золотыми линиями; в действительности, дороги выглядят узкими светлыми полосками в желтоватом, сером и зеленом. Пасущееся стадо кажется клубком копошащихся мышей, караван раскрашенных повозок огнепоклонников на тракте растянулся рядом цветных коробочек, запряженных котятами — мы поднимаемся выше, и все живое превращается в горстку шевелящихся букашек на широком полотне степи…

Дороги — жилы, по которым течет кровь Ашури и ее золото… Они то там, то тут пересекают степь в волнах несущейся под ветром травы; сверху, впрочем, волн не видно, трава под крылом — как серо-зеленая ткань, расстеленная неизмеримо широко… Горы, к которым мы держим путь — пограничный рубеж Ашури, ее крепостная стена; пики сияют под ярким солнцем, белые и голубые, будто в них отражается небо. Ашури — горы, и Ашури — степь. Весна становится летом, и маки в Ашури уже начали облетать…

Люди — жители Ашури, и птицы — жители Ашури… А вдруг птицы со своей высоты видят чуть дальше? Они видят с небес, как горит степь, как земля от горизонта до горизонта превращается в траурный покров. Они видят мертвый город в предгорьях — и сверху это похоже на выветрившийся скелет с зияющими провалами обвалившихся крыш, с торчащими ребрами балок, между которых гуляет ветер, с сухими бассейнами, засыпанными пылью. А ведь когда-то там сияла вода, когда-то там зеленели сады, когда-то там шумел базар, играли дети… Может, поэтому, лучшие воины на свете и не затевают войн первыми?

Я не хотел об этом думать. В полете не надо думать о земле. Стоит начать думать о земле, как тут же придут мысли о Яблоне. И о малыше — не хочу думать, я слишком далеко, услышь, Нут.

Что она почувствовала? О чем догадалась? Откуда у нее силы смеяться, когда хочется плакать? Бедная, бедная Яблоня, моя маленькая девочка, слишком маленькая для слишком большой беды…

Нельзя об этом, нельзя. Вот если бы существовали на свете голуби-аманейе, волшебные птицы, летящие со скоростью мысли — не к гнезду, а в руки к любимой… Услышь, Нут, я взял бы за пазуху такого голубя, чтобы прислать ей два жарких слова и ждать ответа! Пустые, пустые мечты…

Остается лишь надеяться на ошибку Керима. Северяне, только северяне. Слетаем, победим и вернемся. Не думаю, что чужакам особенно помогут их огненные жерла — с нами Солнечный Пес.

Только увидим тот прибрежный городок. Убедимся. И после — пусть за северян вступится их единственный бог — им никуда не деться.

Нам пришлось перебираться через Хуэйни-Аман, а это всегда совсем непросто. Сильное соленое дыхание океана сшибается здесь с ледяным ветром снежных вершин; над горами вечно длится поединок ветров. Уже в Теснине Духов мы ощутили его мощь: парить, лежа у ветра на спине, больше не удавалось, приходилось напрягать мускулы и работать крыльями, отталкиваясь от встречных воздушных струй. Наш полет замедлился.

Город птиц, Агли-Лаш, жался к горному склону прямо под нами. Путей по земле, которыми до города могли бы добраться люди, почти не существовало — город висел над пропастью ласточкиным гнездом, серо-розовый, как горный гранит, и зеленый от высокогорных сосен. Замок государя Урагана, Гранитный Клинок, втыкался в небеса, похожий на отдельный горный пик.

Здесь всегда существовали совершенно независимо от предгорий. Здесь пекли сладкие лепешки из розовой муки, смолотой из бши, злака, растущего на крохотных полях в распадках, и делали пресный сыр из молока горных коз, пасшихся на неприступных кручах, куда не ступала нога человека. Здесь ковали металлы, выделывали кожу и пряли шерсть; только крайняя нужда могла бы заставить птиц спуститься с небес.

В жаркий полдень в воздухе над городом было тихо; в такую пору птицы были заняты делами на твердой земле, только птенцы с писком носились невысоко над крышами, затевая догонялки и воздушные бои. Взрослые провожали нас взглядами, приветственно вскидывая руки. Удачи соколам государя!

Удачи смертникам государя… Здесь добры к нам, здесь это не произносят вслух.

Мне всегда нравилось это место. Почти все мои воины-полукровки чувствовали себя здесь лучше, чем в степи — и были тут гораздо более желанными гостями. Полуптицы, полулюди… Вероятно, больше птицы, чем люди. Люди всегда считали их ужасом, злом и отщепенцами, плодом тяжелого греха, позором, чем-то таким, от чего лучше всего избавиться в младенчестве; птицы всегда смотрели с жалостью и пониманием, как на тех, кто умрет, не оставив следа в своих детях. Разве удел воинов-смертников — не лучшая доля для таких, как мы? Так от нас останутся песни, иначе не останется ничего — вот что говорили мои боевые товарищи. В сущности, мы все обречены игрой Нут на пожизненное одиночество: нет ни жен, ни любимых бесплодному камню смешанной крови. У некоторых моих солдат тут живут подруги-полукровки, еще более несчастные и неприкаянные существа, чем мы сами — печальный союз, безнадежная любовь. Только я, принц — исключение, меня спас от одиночества Гранатовый Венец отца… о нет, Яблоня, Яблоня!