Корона, Огонь и Медные Крылья - Максим Далин

Две шестерки, услышь, Нут! Маленький Огонь, драгоценное дитя с гранатовой кровью, со смешанной кровью, с несчастной кровью. Если древнее поверье говорит правду, сын полукровки обзаведется своими сыновьями — но как это проверить? Ведь сын полукровки — сказочное диво, вроде молодильных яблок…

Маленький Огонь, невозможное, чудесное дитя… Подарок от Яблони. Если древнее поверье говорит правду, очень сильная страсть сжигает любое проклятие. Скорее всего, второго сына не будет — но это уже и не важно. Лишь бы Огонь успел вырости, в четырнадцать лет птенец уже сразится за мать и за себя, услышь, Нут!

О, с каким легким сердцем, даже имея в виду смерть, всегда стоящую за плечами, я бы отправился на эту войну — за Яблоню, за малыша — если бы точно знал, что во Дворце им ничего не грозит! Тени, конечно — это стена нерушимая, но существуют старые правила и существует царь теней, которому ничто не указ. И еще существует слово моего отца…

Маленькая Яблоня права; мы нарушаем все запреты… Отважная девочка моя, соратник и возлюбленная, если я умру, вы, ты и сын останетесь одни против целого мира… Как-то суметь вернуться и вернуться поскорее, защищать тебя, защищать вас… Не думать об этом, не думать!

Пролетая Тесниной Духов, мы несколько потеряли высоту. Над городом стремительный воздушный поток подхватил нас и понес между каменными стенами к горе Хаг-Амани, Демонову Трону, высочайшему пику гор Нежити. На этой вершине не бывало ни людей, ни птиц; каменный клык, врезающийся в небеса и покрытый льдом, на котором не растет даже мох, окруженный сворой вечно воющих ледяных ветров — неподходящее место для живых. Надлежало обогнуть пик, пролететь над горной цепью и дальше пустить под крыло побережье — заодно хорошенько его оглядев.

На полдороге к Хаг-Амани к нам присоединились бойцы из Каменного Гнезда, к которым я еще затемно послал Рысенка с письмом; теперь меня сопровождала внушительная армия.

Не думаю, что преодолеть перевал, карабкаясь с камня на камень, было бы намного труднее, чем перебраться за эту стену бушующего холода. Разве что — дольше.

Здесь, на страшной высоте, ветер так ярился, что строй воинов превратился в широкую дугу — каждый выбивался из сил, пытаясь не дать воющим вихрям отшвырнуть себя назад. Каждый глоток разреженного ледяного воздуха давался с трудом. Тяжелая работа согревала наши тела; наледь таяла и стекала с нагревшейся меди горячими струями. Обычные птицы, отважные маленькие странники, покрытые перьями, гибли здесь десятками, когда осенью прилетали в наши степи с далекого севера; нам, медным демонам, пришлось спуститься вниз по ту сторону горной цепи и отдышаться, лежа распластанными крыльями на прохладных волнах морского бриза. Синий и безбрежный океанский простор открылся нашим глазам, сливаясь с небесной синевой. Мы повернули вдоль побережья; я вел воинов, как гусь ведет стаю — клином, расширяя обзор, давая моим товарищам наблюдать за землей.

Голуби, прилетевшие без почты, были отмечены браслетиками аквамаринового цвета — побережье, но где именно на побережье? Крохотные селения, домишки из красной глины, сады, успевшие отцвести, рощи магнолий, жестколиста и сосен, игрушечные суденышки рыбаков с лоскутками косых парусов — все это выглядело так мирно и спокойно, будто война — это неправда…

Если бы так и было, милая Нут!

Мы летели вдоль побережья до вечера. Воздух уже сгустился и потеплел, а тон облаков приобрел золотисто-розовый оттенок, когда я вдруг увидал впереди и внизу эту сигнальную башню — разбитую вдребезги, на черепки, как не может разбиться башня, если под нею не содрогнулась земля.

Я скользнул вниз в холодном воздушном потоке — и мне стало холодно не снаружи, а изнутри. Чем ниже я спускался, забыв про свиту и воинов, тем четче и ужаснее представало то, что осталось от города.

Огненные жерла, вспомнил я. Чугунные шары, врезающиеся в глину городских стен и ломающие ее, как брошенный камешек — хрупкие стенки глиняного горшка. Что же в этот миг происходит с людьми?

Я развернулся, спускаясь еще ниже; армия закружила над городком — еще недавно живым, но уже мертвым, это было видно даже сверху. Дома на берегу, дома у городской черты превратились в пыльные обломки, сады — в запыленное месиво сваленных деревьев и сломанных веток. Дома в центре города обуглились и почернели от копоти — и на улицах повсюду мы видели черные груды углей, обгоревшие остовы телег, сараев, коновязей…

Свои, царские соколы, мстители и заступники в небе над городом — и никого, кто махнул бы рукой. Живых не осталось?! Все мертвы?!

Мне померещилось движение в саду, окружавшем прекрасный дом с высокой голубятней — жилище владельца этих земель, руки царя на побережье. Пролетая мимо башни, я увидел, что голубиный вольер пуст — птиц без писем выпустили отсюда. Я сложил крылья и спикировал в сад, стряхнув с себя медь у самой земли; Филин, Рысенок и Керим, сопровождавшие меня, опустились рядом.

Мои ноги еще не коснулись травы, когда я понял, насколько чудовищно представшее моим глазам.

Место, где еще недавно был цветник, заросший поздними тюльпанами и лилейником, зияло проплешиной темно-красной земли, успевшей обветриться и посветлеть. Мертвые цветы, выброшенные вместе с земляными комьями, валялись по краям этой могилы, слишком широкой — и, судя по запаху, недостаточно глубокой для могилы, выкопанной хорошо. Садовая лопата, выпачканная землей, стояла, прислоненная к вишне — а рядом, на коленях, сидела не укрытая плащом старуха, по виду — древняя, как степь.

Ее рубаха и шаровары, вымазанные свежевыкопанной землей, засохшей на ткани слоем красноватой пыли, почти потеряли первоначальный цвет, а исцарапанное ногтями пергаментное лицо выражало безмятежный покой безумия. Она наблюдала за мной и моими бойцами снизу вверх, перебирая поредевшие лохмы седых волос — и вдруг беззубо улыбнулась.

— А, — пробормотала, щуря глаза от вечернего солнца, — гранатовый сокол прилетел… Все-таки прилетел, Нут слышит… а мы вот давно уже ждем тебя, сокол — я и мои девочки, мои тихие, тихие девочки… — и погрузила пальцы, на которых запеклась корка глины и крови, в землю, будто в волосы ребенка, нежно.

Я присел на пыльную траву рядом с ней, не в силах вообразить утешение для этого горя. Рысенок, нагнувшись к ней, тихо спросил:

— Дочери?

— Внучки, — отозвалась она охотно, почти весело, как о живых, лаская земляные комья. — И невестка, Светлячок, так ее зовут. Самая младшая невестка… тихая, как все… они так спокойно лежат, мои ягнята… как я уложила — так и лежат, услышь, Нут… Сын ушел, не послушался матери, и внучата ушли… воевать… будто им не хватило войны… Но девочки все лежат, благодарение богам… Послу-ушные девочки…