Затаив дыхание - Адам Торп

— Слушай, — сказал он Говарду, — знаешь, что предлагают на сайте Кенвуда? Если покупаешь у них билеты на концерты, то за небольшую доплату можно заказать ужин человек на тридцать и даже больше в сказочном палаццо позади нас, где — я почти цитирую — имеется коллекция живописи общей стоимостью в двести шестьдесят миллионов фунтов. О полотнах, о художниках — ни единого слова; какая разница — кто автор, Рембрандт, Гейнсборо, Стаббс [112]или тот француз, что писал соблазнительных красоток…

— Буше.

— Или Буше. Нет, только стоимость. Чтобы до клиентов сразу дошло что к чему. Иного они, дескать, не поймут. Это одна крайность. Я тяготею к противоположной. Во всяком случае, стараюсь тяготеть. Так что, пожалуйста, Говард, не обзывай меня торгашом.

— Но ведь ты, Джек, — малый богатенький. Тебя не волнует, расходятся твои диски или нет. И тебе незачем гоняться за приглашениями участвовать в концертах…

— Даже если бы я не был богат, я не стал бы об этом думать. Нельзя путать продажи дисков с качеством музыки. А то не заметишь, как превратишься в дерьмо.

— Патогенная палочка капитализма, — подняв палец, важно произнес Говард. — Мы все ею заражены. Даже ты. Я считаю, Джек, ты делаешь свое дело очень пристойно, — сочувственным тоном добавил он. — А «Хорошо в рекламном мире» — блестящее произведение, и «Почему мы одинаковые?» тоже.

— Ага, одно сочинил в тысяча девятьсот девяносто втором году, а другое в двухтысячном. Замечательно!

— «Хорошо в рекламном мире» — это классика. После нее можно всю оставшуюся жизнь на диване лежать и брюхо чесать.

— Пьеска-то всего на одиннадцать минут звучания, — заметил Джек.

— Большинство композиторов пожертвовали бы левым ухом ради того, чтобы написать пьесу, которую объявят классикой. Пусть даже двухминутную.

Джека вдруг охватило полное безразличие. Плевать ему на Кайю, Яана, на музыку и на конец света. До чего славно валяться на лужайке, тут так тепло… Кемарь себе хоть сто лет. А Говард просто говно собачье. Можно сказать ему прямо в лицо, что он, Джек, думает про его игру. Да, альт у него звучит изумительно, божественно, но — не хватает глубины.

— Джек, я видел на днях, как ты прятался за деревом.

— Что-что?

— На Болтон-гарденз, когда Кайя К. от меня уходила. Прямо как развратный старикашка. Потом дал деру с моего концерта. А стоит мне упомянуть ее имя, уши у тебя вспыхивают лампионами.

Джек с усилием поднялся и отряхнул брюки. Он всегда наотрез отказывался носить шорты, и ноги у него взмокли от пота.

— Это запутанная история.

Джек двинулся прочь. Говард резво вскочил с земли. Он три раза в неделю плавает в бассейне и ходит в зал заниматься тяжелой атлетикой. Джек упустил это из виду. Забежав вперед, Говард повернулся к приятелю и раскинул руки.

Народ вокруг уставился на них, думая, что актеры-любители разыгрывают забавную сценку.

— Пошел к черту! — бросил Джек, уклоняясь от объятий.

— Сказать тебе, Джек, как она меня отыскала?

— На концерт, небось, пришла.

Они спускались по склону к мостику над ручьем, рядом с которым дышала зловонной сыростью неглубокая, вечно заросшая крапивой пещера. Ноги Джека жили своей отдельной жизнью, хотя исправно, шаг за шагом тащили на себе тело.

— Верно, — подтвердил Говард, — приходила, в прошлом году. В зале «Флориан Румз» играли в основном Гайдна. Но она отыскала меня еще до концерта. Как умудрилась — уму непостижимо.

— Может, просто любит Гайдна.

— Просто знала обо мне заранее. По твоему диску. «Почему мы одинаковые?» Во второй вариации, если помнишь, я чертовски лихо сыграл.

— И что она тебе поведала?

— Всего лишь попросила меня подписать диск. О тебе в тот раз и словом не обмолвилась. Я еще подивился необычно тонкому музыкальному вкусу девушки. Так ей и сказал.

— Спасибо, Говард.

— Но до уроков дело дошло не сразу. Она проявила редкую настойчивость.

— По-твоему, она стала возить сына к тебе на уроки, чтобы выйти на меня?

— Именно.

— Больно уж дальний прицел, Говард. Она же могла связаться со мной напрямую. Если ей приспичило не мытьем так катаньем выжать из меня денег, могла бы мне позвонить.

Говард с улыбкой смотрел на приятеля. Вот Джек и попался в ловушку — если, конечно, это и в самом деле ловушка.

— Она тебе, очевидно, уже звонила.

Щеки у Джека густо побагровели. Он отвернулся. Говард наигранно закашлялся.

— Что же все-таки произошло в Эстонии, Джек?

— А?

— Давай, выкладывай.

Джек пренебрежительно фыркнул:

— Познакомился с ней в Таллинне, в кафе. Потом увидел ее на любительском концерте. Назвался твоим именем и дал ей твой номер телефона. Мы оба слегка увлеклись друг другом.

— Ах, увлеклись? Яан у нее от тебя?

— Гм, возможно.

— Ай-яй-яй, как говорил Винни-Пух. Если я не ошибаюсь.

Джек опустил глаза к ручью. Они стояли в зловонной впадине возле мостика. Вокруг над зарослями крапивы вились мухи, а в ручье было больше черной грязи, чем воды. К мостику подошла группа корпулентных американцев. Некоторые, особенно тучные и бесформенные, ковыляли в шортах. Говарду и Джеку пришлось прижаться к перилам, чтобы пропустить весело гомонящих толстяков — вот оно, ходячее воплощение кошмара, который ждет все поголовье homo sapiens.

— Чисто пингвины, — довольно громко обронил Говард. — Хотя в воде пингвины несказанно грациозны.

— Ладно, брось, Говард. Может, вернемся ко мне и перекусим? В холодильнике есть отличный стилтон, экологически чистый сельдерей, еще кое-что. И мое чистосердечное признание на десерт.

— Ням-ням, — причмокнул Говард.

Друзья уселись в зимнем саду, распахнув стеклянные двери.

— А они, небось, едят рыбу фугу, — жуя сельдерей, задумчиво проронил Говард.

— Кто «они»?

— Квартет. Они же сейчас в Нагасаки. Если фугу приготовить неправильно, она смертельно ядовита. Ребята решат, что подхватили какую-то заразу, но тут у всех вдруг начнет жечь во рту, и они дружно умрут, в живых останусь один я. Журналисты бросятся ко мне за интервью, меня будут показывать по телевизору. Все рассчитано.

Во рту от виноградного сока остается сладкий, чуть терпкий привкус, но к стилтону он не подходит. Рассказать Говарду про волшебную эстонскую интерлюдию невозможно. Слишком уж они — Говард и Эстония — несовместимы. За столом наступило напряженное молчание, время от времени прерываемое хрустом сельдерея; канавки стеблей были заполнены творожной пастой.

— Я жду, — произнес Говард. — Будем надеяться, Милли не установила здесь прослушку.