Грохот ледника - Ольга Акофина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но Глеб, раз ты так не любил свою маму, то почему всегда жил за её счёт? Я же так понимаю, ты никогда не работал, а при этом в тратах себя не ограничивал.
– А почему я должен был себя ограничивать? Думаешь, моей матери деньги тяжело доставались?
– Просто обычно, если с родителями не ладиться, дети пытаются жить самостоятельной жизнью, уходят из дома, сами зарабатывают, пробиваются в жизни.
– Ну, если у этих детей было хотя бы нормальное детство, то почему бы и нет? А если человек с раннего возраста живёт самостоятельно и ещё больного брата на себе тянет, то, какого чёрта, я должен отказываться от того, что принадлежит мне по праву? Довольно глупо жить в относительном достатке, если твоя мать деньгам счёт потеряла. И, поверь мне, Елене было бы всё равно живу я гордо, но в бедности, или покупаю себе автомобили каждый день. Так объясни мне, почему я должен был отказываться от земных благ?
Диана не нашлась что ответить, для неё это была какая-то странная философия, она привыкла жить и думать так, как думает большинство людей: не любишь родителей, тогда не живи за их счёт. Глеб же перевернул всё с ног на голову, и вроде тоже был прав.
– А Володя? Он же любил её? – спросила она.
– Володя – слабохарактерный идиот. Дана, он – дебил даже по документам. Что с него спрашивать? Он любит всех, кто ему скажет хоть одно ласковое слово. Мать пользовалась этим, а со мной этот номер не прошёл.
– Но, Глеб, может, теперь, когда её нет, ты простил бы её?
– Хорошо, что она умерла, она ведь стала полным инвалидом. Я просто не смог бы постоянно заботиться о ней, это выше моих сил. Я благодарен её супругу, что он дал ей эти таблетки, убившие её. Может я и сам поступил бы также, если бы она меня об этом попросила.
– Ты говоришь ужасные вещи. Очень страшно это слушать.
– Не хочешь слушать – тогда не спрашивай. Это я только на камеру такой добрый и благодарный. А в реальности ни доброты, ни благодарности, ни благородства во мне нет ни на грош.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Предупреждаю, на всякий случай, – усмехнулся Глеб, – чтобы иллюзий не питала.
Смерть Елены только подогрела внимание журналистов к её персоне. После всех хлопот, связанных со похоронами, Глебу пришлось выдержать атаку прессы. Ему приходилось отвечать на миллионы неприятных вопросов, газетчиков не особо интересовало творчество Элены, их гораздо больше интересовали подробности её личной жизни и другой, нетворческой деятельности. Журналисты с упоением расспрашивали его о том, знал ли он, что Элена была проституткой, почему она бросила сына и скрывала его существование, кем она была в России. Но Глеб гордо поднял голову и смог вынести все неприятные вопросы, и при этом ни одного плохого слова не сказал о своей матери. Она вовсе его не бросала, он жил в Петербурге, она наняла няню, обеспечивала его, и вообще была нормальной матерью. Нет, она не родила его неизвестного от кого, у него есть отец, и он его знает. Почему скрывала своего сына от журналистов? Он сам попросил её об этом.
На камеру ни одного злого слова, ни одной насмешки, даже жестокий блеск своих ледяных глаз ему удалось усмирить. Глеб повёл очень тонкую игру, где одно неосторожное слово могло всё испортить, и он вышел из неё победителем. Его обворожительная улыбка, вкрадчивый голос, прекрасный английский, безупречные манеры сделали своё дело: журналисты превозносили его до небес, в отличие от Джона, который не очень лестно отзывался о своей покойной супруге.
И никто, никто, кроме Дианы не знал, чего ему это стоило. Как дома его душила злоба, как он избавлялся от неё, яростно качаясь на домашнем тренажёре, что в конце концов, тот сломался, истерично жал на клавиши недавно купленного синтезатора, извлекая сумасшедшие звуки. Сколько выпито алкоголя, выкурено сигарет, разбито посуды! И всё это только для того, чтобы завтра выглядеть спокойным, полным равнодушия и достоинства.
Глеб сидел на кухне и смотрел в окно, на сверкающие огни большого города. Перед ним стоял нетронутый ужин, приготовленный заботливой Дианой. Но ему было не до еды. Последние дни были крайне тяжелыми, публичные похороны Елены, претензии Джона, улыбки и слова прессе. Последние несколько дней он практически не спал, мучала бессонница, одолевали мысли, нервозное состояние не покидало ни на минуту. Усталость накатывала волнами, глаза резало от недосыпа, пульсировало в висках, он чувствовал себя совсем больным, разбитым, раздавленным… В шкафу он нашел пачку успокоительных таблеток, что пила Елена. Они лежали у него на ладони, и он думал не запить ли их алкоголем, возможно станет легче.
Вдруг зашла Диана, включила свет и внимательно посмотрела на Глеба. Он машинально сжал таблетки в кулак. Зеленоватые глаза Дианы с тревогой и сочувствием смотрели на него.
– Тебе бы надо поспать. Ты не спишь которую ночь.
– Не могу.
– Глеб, ну так нельзя. Ты ничего не ешь, не спишь, ты заболеешь.
– Не надо разговаривать со мной, как с ребёнком. И выключи свет, пожалуйста, он слишком яркий, глаза режет.
Она выключила свет и зажгла свечи. Красные кирпичные стены маленькой кухни стали тёмно-багровыми, «цвет крови», подумал Глеб.
– Налей себе что-нибудь, давай посидим, – предложил он.
Диана достала из холодильника вино, налила себе треть бокала и села рядом.
– Тебе понравилось в Нью-Йорке? Это то, что ты ожидала?
– Он меня впечатлил и ошеломил, но жить бы я здесь не хотела.
– Этот город высосал из меня все силы.
– Неправда, город тут не при чём, это всё сложившаяся ситуация. Ты сильный человек, у тебя всё будет хорошо.
– А у тебя?
Его чудесные глаза внимательно посмотрели на неё. И в их прозрачной пелене она увидела всё: и отражение свечи, и огни города, и тревогу, и пережитую боль, и надежду на будущее… Взгляд гипнотизировал её, погружал в бездну, и она тонула, тонула не в силах выкарабкаться на берег.
Она сама потянулась к нему, или он притянул её, она не помнила… Она помнила только бесконечный нежный поцелуй, который окончательно выбил её из колеи, лишил рассудка и почвы под ногами, окончательно бросил её
