Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Торс

Если вдруг забредаешь в каменную траву,выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,иль замечаешь фавна, предавшегося вознес нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,можешь выпустить посох из натруженных рук:ты в Империи, друг.

Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,взятые из природы или из головы, -все, что придумал Бог и продолжать усталмозг, превращено в камень или металл.Это – конец вещей, это – в конце путизеркало, чтоб войти.

Встань в свободную нишу и, закатив глаза,смотри, как проходят века, исчезая зауглом, и как в паху прорастает мохи на плечи ложится пыль – этот загар эпох.Кто-то отколет руку, и голова с плечаскатится вниз, стуча.

И останется торс, безымянная сумма мышц.Через тысячу лет живущая в нише мышь сломаным когтем, не одолев гранит,выйдя однажды вечером, пискнув, просеменитчерез дорогу, чтоб не прийти в норув полночь. Ни поутру.

1972

Неоконченный отрывок

Во время ужина он встал из-за столаи вышел из дому. Луна светилапо-зимнему, и тени от куста,превозмогая завитки ограды,так явственно чернели на снегу,как будто здесь они пустили корни.Сердцебиенье, ни души вокруг.

Так велико желание всегоживущего преодолеть границы,распространиться ввысь и в ширину,что, стоит только выглянуть светилу,какому ни на есть, и в тот же мигокрестности становятся добычейне нас самих, но устремлений наших.

1972(?)

* * *

С красавицей налаживая связь,вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года,лететь в такси, разбрызгивая грязь,с бутылкой в сетке – вот она, свобода!

Щекочет ноздри невский ветерок.Судьба родных сознания не гложет.Ах! только соотечественник можетпостичь очарованье этих строк!..

1972(?)

Роттердамский дневник

I

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.Четыре дня они бомбили город,и города не стало. Городане люди и не прячутся в подъездево время ливня. Улицы, домане сходят в этих случаях с умаи, падая, не призывают к мести.

II

Июльский полдень. Капает из вафлина брючину. Хор детских голосов.Вокруг – громады новых корпусов.У Корбюзье то общее с Люфтваффе,что оба потрудились от душинад переменой облика Европы.Что позабудут в ярости циклопы,то трезво завершат карандаши.

III

Как время ни целебно, но культя,не видя средств отличия от цели,саднит. И тем сильней – от панацеи.Ночь. Три десятилетия спустямы пьем вино при крупных летних звездахв квартире на двадцатом этаже -на уровне, достигнутом ужевзлетевшими здесь некогда на воздух.

июль 1973, Роттердам

Лагуна

I

Три старухи с вязаньем в глубоких креслахтолкуют в холле о муках крестных;пансион «Аккадемиа» вместе совсей Вселенной плывет к Рождеству под рокоттелевизора; сунув гроссбух под локоть,клерк поворачивает колесо.

II

И восходит в свой номер на борт по трапупостоялец, несущий в кармане граппу,совершенный никто, человек в плаще,потерявший память, отчизну, сына;по горбу его плачет в лесах осина,если кто-то плачет о нем вообще.

III

Венецийских церквей, как сервизов чайных,слышен звон в коробке из-под случайныхжизней. Бронзовый осьминоглюстры в трельяже, заросшем ряской,лижет набрякший слезами, лаской,грязными снами сырой станок.

IV

Адриатика ночью восточным ветромканал наполняет, как ванну, с верхом,лодки качает, как люльки; фиш,а не вол в изголовьи встает ночами,и звезда морская в окне лучамиштору шевелит, покуда спишь.

V

Так и будем жить, заливая мертвойводой стеклянной графина мокрыйпламень граппы, кромсая леща, а нептицу-гуся, чтобы нас насытилпредок хордовый Твой, Спаситель,зимней ночью в сырой стране.

VI

Рождество без снега, шаров и ели,у моря, стесненного картой в теле;створку моллюска пустив ко дну,пряча лицо, но спиной пленяя,Время выходит из волн, меняястрелку на башне – ее одну.

VII

Тонущий город, где твердый разумвнезапно становится мокрым глазом,где сфинксов северных южный брат,знающий грамоте лев крылатый,книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,в плеске зеркал захлебнуться рад.

VIII

Гондолу бьет о гнилые сваи.Звук отрицает себя, слова ислух; а также державу ту,где руки тянутся хвойным лесомперед мелким, но хищным бесоми слюну леденит во рту.

IX

Скрестим же с левой, вобравшей когти,правую лапу, согнувши в локте;жест получим, похожий намолот в серпе, – и, как чорт Солохе,храбро покажем его эпохе,принявшей образ дурного сна.

X

Тело в плаще обживает сферы,где у Софии, Надежды, Верыи Любви нет грядущего, но всегдаесть настоящее, сколь бы горекне был вкус поцелуев эбре и гоек,и города, где стопа следа

XI

не оставляет – как челн на гладиводной, любое пространство сзади,взятое в цифрах, сводя к нулю -не оставляет следов глубокихна площадях, как «прощай» широких,в улицах узких, как звук «люблю».

XII

Шпили, колонны, резьба, лепнинаарок, мостов и дворцов; взгляни на-верх: увидишь улыбку львана охваченной ветров, как платьем, башне,несокрушимой, как злак вне пашни,с поясом времени вместо рва.

XIII

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятымлицом, сравнимым во тьме со снятымс безымянного пальца кольцом, грызяноготь, смотрит, объят покоем,в то «никуда», задержаться в коеммысли можно, зрачку – нельзя.

XIV

Там, за нигде, за его пределом– черным, бесцветным, возможно, белым -есть какая-то вещь, предмет.Может быть, тело. В эпоху треньяскорость света есть скорость зренья;даже тогда, когда света нет.

1973

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

I

Взбаламутивший мореветер рвется как ругань с расквашенных губв глубь холодной державы,заурядное до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.Не-царевны-не-жабыприпадают к земле,и сверкает звезды оловянная гривна.И подобье лицарастекается в черном стекле,как пощечина ливня.

II

Здравствуй, Томас. То – мойпризрак, бросивший тело в гостинице где-тоза морями, гребяпротив северных туч, поспешает домой,вырываясь из Нового Света,и тревожит тебя.

III

Поздний вечер в Литве.Из костелов бредут, хороня запятыесвечек в скобках ладоней. В продрогших дворахкуры роются клювами в жухлой дресве.Над жнивьем Жемайтиивьется снег, как небесных обителей прах.Из раскрытых дверейпахнет рыбой. Малец полуголыйи старуха в платке загоняют корову в сарай.Запоздалый еврейпо брусчатке местечка гремит балаголой,вожжи рвети кричит залихватски: «Герай!»

IV

Извини за вторженье.Сочти появление завозвращенье цитаты в ряды «Манифеста»:чуть картавей,чуть выше октавой от странствий в дали.Потому – не крестись,не ломай в кулаке картуза:сгину прежде, чем грянет с насестапетушиное «пли».Извини, что без спросу.Не пяться от страха в чулан:то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,над Балтийской волнойя жужжу, точно тот моноплан -точно Дариус и Геренас,но не так уязвим.

V

Поздний вечер в Империи,в нищей провинции.Вбродперешедшее Неман еловое войско,ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.Багровеет известкатрехэтажных домов, и булыжник мерцает, какпойманный лещ.Вверх взвивается занавес в местном театре.И выносят на улицу главную вещь,разделенную на трибез остатка.Сквозняк теребит бахромузанавески из тюля. Звезда в захолустьесветит ярче: как карта, упавшая в масть.И впадает во тьму,по стеклу барабаня, руки твоей устье.Больше некуда впасть.

VI

В полночь всякая речьобретает ухватки слепца.Так что даже «отчизна» наощупь – как Леди Годива.В паутине угловмикрофоны спецслужбы в квартире певцапишут скрежет матраца и всплески мотиваобщей песни без слов.Здесь панует стыдливость. Листва, норовявыбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,возмущает фонарь. Отменив рупора,миру здесь о себе возвещают, на муравьянаступив ненароком, невнятной морзянкойпульса, скрипом пера.

VII

Вот откуда твоищек мучнистость, безадресность глаза,шепелявость и волосы цвета спитой,тусклой чайной струи.Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,на пути к запятой.Вот откуда моей,как ее продолжение вверх, оболочкив твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбыивняка и т.п., очертанья морей,их страниц перевернутость в поисках точки,горизонта, судьбы.

VIII

Наша письменность, Томас! с моим, за полявыходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседствомподлежащего! Прочный, чернильный союз,кружева, вензеля,помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством,как велел Макроус!Наши оттиски! в смятых сырых простынях -этих рыхлых извилинах общего мозга! -в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.Либо – просто синякна скуле мирозданья от взгляда подростка,от попытки на глазрасстоянье прикинуть от той ли литовской корчмыдо лица, многооко смотрящего мимо,как раскосый монгол за земной частокол,чтоб вложить пальцы в рот – в эту рану Фомы -и, нащупав язык, на манер серафимапереправить глагол.

IX

Мы похожи;мы, в сущности, Томас, одно:ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.Друг для друга мы сутьобоюдное дноамальгамовой лужи,неспособной блеснуть.Покривись – я отвечу ухмылкой кривой,отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,разольюсь в три ручьяот стоваттной слезы над твоей головой.Мы – взаимный конвой,проступающий в Касторе Поллукс,в просторечье – ничья,пат, подвижная тень,приводимая в действие жаркой лучиной,эхо возгласа, сдача с рубля.Чем сильней жизнь испорчена, теммы в ней неразличимейока праздного дня.

X

Чем питается призрак? Отбросами сна,отрубями границ, шелухою цифири:явь всегда наровит сохранить адреса.Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,желтизну подворотни, как сыр простофили,пожирает лисатемноты. Место, времени мстяза свое постоянство жильцом, постояльцем,жизнью в нем, отпирает засов, -и, эпоху спустя,я тебя застаю в замусоленной пальцемсверхдержаве лесови равнин, хорошо сохраняющей мысли, чертыи особенно позу: в сырой конопляноймноговерстной рубахе, в гудящих стальных бигудиМать-Литва засыпает над плесом,и тыприпадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,поллитровой груди.

XI

Существуют места,где ничто не меняется. Это -заменители памяти, кислый триумф фиксажа.Там шлагбаум на резкость наводит верста.Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.Там с лица сторожамоложавей. Минувшее смотрит впереднастороженным глазом подростка в шинели,и судьба нарушителем пятится прочьв настоящую старость с плевком на стене,с ломотой, с бесконечностью в форме панелилибо лестницы. Ночьи взаправду граница, где, как татарва,территориям прожитой жизни набегомугрожает действительность, и наоборот,где дрова переходят в деревья и снова в дрова,где что веко не спрячет,то явь печенегомкак трофей подберет.

XII

Полночь. Сойка кричитчеловеческим голосом и обвиняет природув преступленьях термометра против нуля.Витовт, бросивший меч и похеривший щит,погружается в Балтику в поисках бродук шведам. Впрочем, земляи сама завершается молом, погнавшимся закак по плоским ступенькам, по волнамубежавшей свободой.Усилья бобрапо постройке запруды венчает слеза,расставаясь с проворнымручейком серебра.

XIII

Полночь в лиственном крае,в губернии цвета пальто.Колокольная клинопись. Облако в виде отрезана рядно сопредельной державе.Внизупашни, скирды, платочерепицы, кирпич, колоннада, железо,плюс обутый в кирзучеловек государства.Ночной кислороднаводняют помехи, молитва, сообщеньяо погоде, известия,храбрый Кощейс округленными цифрами, гимны, фокстрот,болеро, запрещеньябезымянных вещей.

XIV

Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.Входит в «Тюльпе», садится к столу.Кельнер, глядя в упор,видит только салфетки, огни бакалеи,снег, такси на углу,просто улицу. Бьюсь об заклад,ты готов позавидовать. Ибо незримостьвходит в моду с годами – как тела уступка душе,как намек на грядущее, как маскхалатРая, как затянувшийся минус.Ибо все в барышеот отсутствия, отбестелесности: горы и долы,медный маятник, сильно привыкший к часам,Бог, смотрящий на все это дело с высот,зеркала, коридоры,соглядатай, ты сам.

XV

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Онсуть твое прибавление к воздуху мыслиобо мне,суть пространство в квадрате, а неэнергичная проповедь лучших времен.Не завидуй. Причислипривиденье к родне,к свойствам воздуха – так же, как мелкий петит,рассыпаемый в сумраке речью картавой,вроде цокота мух,неспособный, поди, утолить аппетитновой Клио, одетой заставой,но ласкающий слухобнаженной Урании.Только она,Муза точки в пространстве и Муза утратыочертаний, как скаред – гроши,в состояньи сполнаоценить постоянство: как форму расплатыза движенье – души.

XVI

Вот откуда пера,Томас, к буквам привязанность.Вот чемобъясняться должно тяготенье, не так ли?Скрепясердце, с хриплым «пора!»отрывая себя от родных заболоченных вотчин,что скрывать – от тебя!от страницы, от букв,от – сказать ли! – любвизвука к смыслу, бесплотности – к массеи свободы к – простии лица не криви -к рабству, данному в мясе,во плоти, на кости,эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпиреймимо дремлющих в нишеместных ангелов:вышеих и нетопырей.

XVII

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишьв телескоп! Вычитаньябез остатка! Нуля!Ты, кто горлу велишьизбегать причитаньяпревышения «ля»и советуешь сдержанность! Муза, примиэту арию следствия, петую в ухо причине,то есть песнь двойнику,и взгляни на нее и ее до-ре-митам, в разреженном чине,у себя наверхус точки зрения воздуха.Воздух и есть эпилогдля сетчатки – поскольку он необитаем.Он суть наше «домой»,восвояси вернувшийся слог.Сколько жаброй его ни хватаем,он успешно латаемсветом взапуски с тьмой.

XVIII

У всего есть предел:горизонт – у зрачка, у отчаянья – память,для роста -расширение плеч.Только звук отделяться способен от тел,вроде призрака, Томас.Сиротствозвука, Томас, есть речь!Оттолкнув абажур,глядя прямо перед собою,видишь воздух:анфассонмы тех,кто губоюнаследил в немдо нас.

XIX

В царстве воздуха! В равенстве слога глоткукислорода. В прозрачных и сбившихся в облакнаших выдохах. В томмире, где, точно сны к потолку,к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой облик,продиктованный ртом.Вот чем дышит вселенная. Вотчто петух кукарекал,упреждая гортани великую сушь!Воздух – вещь языка.Небосвод -хор согласных и гласных молекул,в просторечии – душ.

XX

Оттого-то он чист.Нет на свете вещей, безупречней(кроме смерти самой)отбеляющих лист.Чем белее, тем бесчеловечней.Муза, можно домой?Восвояси! В тот край,где бездумный Борей попирает беспечно трофеиуст. В грамматику безпрепинания. В райалфавита, трахеи.В твой безликий ликбез.

XXI

Над холмами Литвычто-то вроде мольбы за весь мирраздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселыйзвук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.То Святой Казимирс Чудотворным Николойкоротают часыв ожидании зимней зари.За пределами веры,из своей стратосферы,Муза, с ними призрина певца тех равнин, в рукотворную тьмупогруженных по кровлю,на певца усмиренных пейзажей.Обнеси своей стражейдом и сердце ему.

1974

На смерть друга