Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Одному тирану

Он здесь бывал: еще не в галифе -в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.Арестом завсегдатаев кафепокончив позже с мировой культурой,он этим как бы отомстил (не им,но Времени) за бедность, униженья,за скверный кофе, скуку и сраженьяв двадцать одно, проигранные им.

И Время проглотило эту месть.Теперь здесь людно, многие смеются,гремят пластинки. Но пред тем, как сестьза столик, как-то тянет оглянуться.Везде пластмасса, никель – все не то;в пирожных привкус бромистого натра.Порой, перед закрытьем, из театраон здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все они встают.Одни – по службе, прочие – от счастья.Движением ладони от запястьяон возвращает вечеру уют.Он пьет свой кофе – лучший, чем тогда,и ест рогалик, примостившись в кресле,столь вкусный, что и мертвые «о да!»воскликнули бы, если бы воскресли.

Сретенье [66]

Анне Ахматовой

Когда она в церковь впервые внесладитя, находились внутри из числалюдей, находившихся там постоянно,Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рукМарии; и три человека вокругмладенца стояли, как зыбкая рама,в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.От взглядов людей и от взоров небесвершины скрывали, сумев распластаться,в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучомсвет падал младенцу; но он ни о чемне ведал еще и посапывал сонно,покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,о том, что увидит он смертную тьмуне прежде, чем сына увидит Господня.Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,затем что глаза мои видели этодитя: он – Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,и слава Израиля в нем." – Симеонумолкнул. Их всех тишина обступила.Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустянад их головами, слегка шелестяпод сводами храма, как некая птица,что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишинане менее странной, чем речь. Смущена,Мария молчала. «Слова-то какие...»И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В лежащем сейчас на раменах твоихпаденье одних, возвышенье других,предмет пререканий и повод к раздорам.И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоядуша будет ранена. Рана сиядаст видеть тебе, что сокрыто глубоков сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. ВследМария, сутулясь, и тяжестью летсогбенная Анна безмолвно глядели.Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.Почти подгоняем их взглядами, оншел молча по этому храму пустомук белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.Лишь голос пророчицы сзади когдараздался, он шаг придержал свой немного:но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.И дверь приближалась. Одежд и челауж ветер коснулся, и в уши упрямоврывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гулон, дверь отворивши руками, шагнул,но в глухонемые владения смерти.Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.И образ Младенца с сияньем вокругпушистого темени смертной тропоюдуша Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,в которой дотоле еще никомудорогу себе озарять не случалось.Светильник светил, и тропа расширялась.

Письма римскому другу (из Марциала)

Нынче ветрено и волны с перехлестом.Скоро осень, все изменится в округе.Смена красок этих трогательней, Постум,чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела -дальше локтя не пойдешь или колена.Сколь же радостней прекрасное вне тела:ни объятья невозможны, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги.Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.Вместо слабых мира этого и сильных -лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковымбыл купцом он – деловит, но незаметен.Умер быстро – лихорадка. По торговымон делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.Он в сражениях империю прославил.Сколько раз могли убить! а умер старцем.Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,но с куриными мозгами хватишь горя.Если выпало в Империи родиться,лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.Лебезить не нужно, трусить, торопиться.Говоришь, что все наместники – ворюги?Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,я согласен, но давай-ка без торговли:брать сестерций с покрывающего тела -все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?Чтобы лужу оставлял я – не бывало.Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.Как сказал мне старый раб перед таверной:«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.Разыщу большой кувшин, воды налью им...Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?Худощавая, но с полными ногами.Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.Или сливами. Расскажешь мне известья.Постелю тебе в саду под чистым небоми скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,долг свой давний вычитанию заплатит.Забери из-под подушки сбереженья,там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобылев дом гетер под городскую нашу стену.Дай им цену, за которую любили,чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.Дверь распахнутая, пыльное оконце,стул покинутый, оставленное ложе.Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.Чье-то судно с ветром борется у мыса.На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

1972 год

Виктору Голышеву

Птица уже не влетает в форточку.Девица, как зверь, защищает кофточку.Подскользнувшись о вишневую косточку,я не падаю: сила трениявозрастает с паденьем скорости.Сердце скачет, как белка, в хворостеребер. И горло поет о возрасте.Это – уже старение.

Старение! Здравствуй, мое старение!Крови медленное струение.Некогда стройное ног строениемучает зрение. Я заранееобласть своих ощущений пятую,обувь скидая, спасаю ватою.Всякий, кто мимо идет с лопатою,ныне объект внимания.

Правильно! Тело в страстях раскаялось.Зря оно пело, рыдало, скалилось.В полости рта не уступит кариесГреции древней, по меньшей мере.Смрадно дыша и треща суставами,пачкаю зеркало. Речь о саванееще не идет. Но уже те самые,кто тебя вынесет, входят в двери.

Здравствуй, младое и незнакомоеплемя! Жужжащее, как насекомое,время нашло, наконец, искомоелакомство в твердом моем затылке.В мыслях разброд и разгром на темени.Точно царица – Ивана в тереме,чую дыхание смертной теменифибрами всеми и жмусь к подстилке.

Боязно! То-то и есть, что боязно.Даже когда все колеса поездапрокатятся с грохотом ниже пояса,не замирает полет фантазии.Точно рассеянный взор отличника,не отличая очки от лифчика,боль близорука, и смерть расплывчата,как очертанья Азии.

Все, что и мог потерять, утраченоначисто. Но и достиг я начерновсе, чего было достичь назначено.Даже кукушки в ночи звучаниетрогает мало – пусть жизнь оболганаили оправдана им надолго, ностарение есть отрастанье органаслуха, рассчитанного на молчание.

Старение! В теле все больше смертного.То есть, не нужного жизни. С медноголба исчезает сияние местногосвета. И черный прожектор в полденьмне заливает глазные впадины.Силы из мышц у меня украдены.Но не ищу себе перекладины:совестно браться за труд Господень.

Впрочем, дело, должно быть, в трусости.В страхе. В технической акта трудности.Это – влиянье грядущей трупности:всякий распад начинается с воли,минимум коей – основа статистики.Так я учил, сидя в школьном садике.Ой, отойдите, друзья-касатики!Дайте выйти во чисто поле!

Я был как все. То есть жил похожеюжизнью. С цветами входил в прихожую.Пил. Валял дурака под кожею.Брал, что давали. Душа не зариласьна не свое. Обладал опорою,строил рычаг. И пространству впору язвук извлекал, дуя в дудку полую.Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!Все, что творил я, творил не ради яславы в эпоху кино и радио,но ради речи родной, словесности.За каковое реченье-жречество(сказано ж доктору: сам пусть лечится)чаши лишившись в пиру Отечества,нынче стою в незнакомой местности.

Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.Полночь швыряет листву и ветви накровлю. Можно сказать уверенно:здесь и скончаю я дни, теряяволосы, зубы, глаголы, суффиксы,черпая кепкой, что шлемом суздальским,из океана волну, чтоб сузился,хрупая рыбу, пускай сырая.

Старение! Возраст успеха. Знанияправды. Изнанки ее. Изгнания.Боли. Ни против нее, ни за неея ничего не имею. Коли жпереборщат – возоплю: нелепицасдерживать чувства. Покамест – терпится.Ежели что-то во мне и теплится,это не разум, а кровь всего лишь.

Данная песня – не вопль отчаянья.Это – следствие одичания.Это – точней – первый крик молчания,царствие чье представляю суммоюзвуков, исторгнутых прежде мокрою,затвердевшей ныне в мертвуюкак бы натуру, гортанью твердою.Это и к лучшему. Так я думаю.

Вот оно – то, о чем я глаголаю:о превращении тела в голуювещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,но в пустоту – чем ее не высветли.Это и к лучшему. Чувство ужасавещи не свойственно. Так что лужицаподле вещи не обнаружится,даже если вещица при смерти.

Точно Тезей из пещеры Миноса,выйдя на воздух и шкуру вынеся,не горизонт вижу я – знак минусак прожитой жизни. Острей, чем меч его,лезвие это, и им отрезаналучшая часть. Так вино от трезвогопрочь убирают, и соль – от пресного.Хочется плакать. Но плакать нечего.

Бей в барабан о своем довериик ножницам, в коих судьба материискрыта. Только размер потери иделает смертного равным Богу.(Это суждение стоит галочкидаже в виду обнаженной парочки.)Бей в барабан, пока держишь палочки,с тенью своей маршируя в ногу!

Бабочка