Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Томас Шёберг

Наверно, ей хотелось позвонить невестке, но не хватило духу, потому что она чувствовала себя посторонней, чужой. На Рождество Карин записала в дневнике: “Кэби определено выступала в Америке с большим успехом, но я чую нелады между ними”. И на следующий день: “Во второй половине дня разговаривала с Кэби. Наверно, ей сейчас нелегко с Ингмаром”.

Однажды вечером в начале марта 1966 года Ингмар Бергман позвонил матери и попросил ее зайти к нему в кабинет в Драматическом театре. Ему хотелось поговорить, и Карин Бергман была на седьмом небе: оказывается, она по-прежнему нужна.

О чем они говорили, известно только им обоим. В своих мемуарах Ингмар Бергман об этом не упоминает, а Карин Бергман записала в дневнике лишь нижеследующее:

8 марта:

Вечером звонил Ингмар, он дежурил в театре и попросил меня прийти туда, мы проговорили несколько часов, и все мои предчувствия оправдались. Только бы они все это преодолели! Дай-то бог!

9 марта:

Сегодня вечером Ингмар прислал мне с Ленном чудесную азалию. А сам позвонил и поблагодарил за вчерашнее. Правильно ли я поступила, молча выслушав все, что он рассказывал. Но ведь я знала, что в тот самый миг, когда я вроде как начну морализировать, я воздвигну между нами стену. И он знает, что мои молитвы и мое сердце борются с ним, чтобы он все-таки поступил правильно.

Вероятно, Бергман рассказал о кризисе в браке с Кэби Ларетай. Наверно, рассказал и о любви к норвежской актрисе Лив Ульман и о том, что она ждет от него ребенка, хотя это менее вероятно. Подобную информацию – новая, беременная любовница при живой жене – он, насколько можно судить, до сих пор от матери утаивал. Через два дня после встречи с сыном в театре она записала в дневнике, что видела Кэби и Ингмара в музыкальном салоне невестки на телевидении: “Изящно и весело”.

В ночь на 13 марта Карин Бергман почувствовала боли и удушье. Она была одна в квартире, так как Эрик Бергман лежал в больнице после операции. Утром вызвали ее врача, профессора Нанну Сварц, но та уже ничего не могла сделать. В половине одиннадцатого Карин Бергман скончалась от инфаркта, в возрасте семидесяти шести лет.

Записи в дневнике оборвались, и пасторше уже не довелось пережить очередную влюбленность сына. Вероятно, последнее, что она узнала, было вот что: брак сына с Кэби Ларетай распадался. Как бы она реагировала на то, что теперь сын встречался с Лив Ульман, нам неизвестно, однако логично предположить, что она бы ответила обычным образом – беспомощностью, тревогой, болью. Наверняка она молила Бога продолжить ее безнадежную борьбу и вывести сына на путь истины.

Заупокойная служба состоялась 28 марта в церкви Хедвиг-Элеоноры. Обряд провел старший пастор Ханс Океръельм. Гроб утопал в желтых розах, любимых цветах Карин. Этот цветок Ингмар Бергман обычно преподносил и Кэби Ларетай.

Народу на похоронах собралось много. Присутствовали дочь Маргарета с мужем и старшей дочерью Вероникой. Они жили в Англии и паромом приехали в Гётеборг, откуда добрались до Стокгольма на красном “вольво-Р-1800”. Вероника сидела на церковной скамье между своим отцом Полом Бриттеном Остином и дядей Ингмаром. Мама похожа на мумию, думала она, лицо набеленное, вся в черном.

Все годы в Англии Вероника ужасно тосковала по бабушке, но сейчас плакать не могла. Озиралась по сторонам и заметила, что остальные плачут. Видела, как слезы струятся по лицам папы и деда, и ей казалось, будто весь мир сошел с ума.

Годом раньше она забеременела. Тягостный опыт. Мама Маргарета, помнившая ужасный аборт, который поневоле пережила в юности, умоляла мужа позволить дочери выносить ребенка; она считала, что Эрик Бергман, дав разрешение на аборт, убил ее собственного нерожденного ребенка. Маргарета даже соглашалась выдать ребенка дочери за своего. Ингмар Бергман, с которым они постоянно поддерживали телефонный контакт, был того же мнения: “Пусть рожает”. Ведь в его мире беременные женщины не были диковиной, напротив, он их любил.

Но это, разумеется, было невозможно. Во-первых, сама Вероника не хотела ребенка. Во-вторых, ее, по всей вероятности, исключили бы из школы, а образование – самое главное. Так что аборт оказался неизбежен. Веронике запретили говорить об этом кому бы то ни было, даже лучшей подруге, и потому она стала отдаляться от людей. Поневоле закрылась, чтобы держать свои чувства в узде. Была не в силах участвовать в развлечениях школьных товарищей, не могла смеяться. Она выросла в убеждении, что очень похожа на бабушку, ведь так ей твердили все окружающие: Вероника волевая, как пасторша, Карин, которая контролировала и режиссировала все происходящее и которой, собственно говоря, самое место в театре, где она, вероятно, была бы счастливее.

Именно умение владеть собой и выставило всех собравшихся в церкви сущими безумцами. Все они безудержно рыдали, взрослые мужчины, которых Вероника никогда прежде не видела в слезах. Плакал даже ее отец, всегда чисто по-английски сдержанный. Только одного человека не одолели слезы – Ингмара Бергмана. Она посмотрела на него и увидела, что он улыбнулся ей. Какое же сильное и прекрасное чувство: вот еще один не хнычет, умеет владеть собой. Позднее – она уже легла в постель в гостинице Армии спасения на Дроттнинггатан, где под высоким потолком царила угрюмая тишина, – к ней зашел отец, принес старого игрушечного медведя, которого она много лет назад, когда семья переезжала в Англию, забыла взять с собой. Медведь был потрепанный, одноглазый. Вот тогда ее, наконец, прорвало. Она, не верившая в слезы, расплакалась навзрыд.

В следующий раз Вероника встретилась с дядей, когда ей исполнилось восемнадцать. Скончался дед, Эрик Бергман, и квартиру на Грев-Турегатан, куда он переехал после смерти Карин, надо было освободить. Разгар лета, жара, в квартире пыльно, Маргарета Бергман близка к истерике. Вероника предпочла бы находиться в другом месте. Потом пришел Ингмар Бергман, и они поехали ужинать в Ердет, в ресторан телебашни Какнестурн.

С племянницей он вел себя очень мило и по-товарищески. “Все говорят, что ты ужасно похожа на маму”, – сказал он. Веронике он показался ужасно скучным, а съела она одно-единственное глазированное пирожное. Потом Бергман отвел ее в сторонку, серьезно посмотрел в глаза и сказал: “Да, ты вправду похожа на мою маму. Но что ты сделала с девочкой, которую я видел на маминых похоронах? Как только увидел тебя, я сразу подумал, что у тебя самые сексапильные голубые глаза, какие я видел у женщин”.

За четыре года, минувшие после похорон Карин Бергман, Вероника заработала анорексию, и комментарий Бергмана вызвал у нее лишь раздражение. Она не хотела быть женщиной, тем более сексапильной, как говорит дядя. Но позднее, сообразив, что он фактически имел в виду, она досадовать перестала. Бергман не сказал “До чего ты худая” или “Тебе надо как следует питаться” и не твердил, что она уничтожила ту женщину, какую он видел на похоронах, он имел в виду, что Вероника спрятала ее в себе. А значит, где-то внутри она существует. Именно это он и разглядел в ее “сексапильных голубых глазах”. Вероника поняла, что дядя отметил скорее ее стремление к контролю, что она повернула этот контроль против себя самой и что за всем этим стояла та же железная воля, как у его матери.