Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это блаженное состояние длилось какие-то секунды. Потом он почувствовал голод. Зверский голод. С тех пор как ему вырезали часть желудка, он постоянно хотел есть. Он подумал, что, вылечив желудок, врачи не слишком-то его облагодетельствовали. В животе была странная напряженность, внутренности сводило от боли. Хлеба! Хлеба! А ноздри позабыли о том, что принадлежат человеку, горожанину, и стали вести себя так, будто их хозяин — дикий зверь. Внезапно он ощутил целую симфонию новых запахов, которые тут же завладели его сознанием. Удивительнее всего было то, что он различал каждый звук этой симфонии. Вот это — аромат джамана, это — гуйявы, это — цветов «царицы ночи», это — запах жареных лепешек, это — картофеля с луком и чесноком, это — редьки, это — помидоров, это — какого-то подгнившего плода, это — мочи, это — мокрой глины; да, да, именно так обычно пахнет в зарослях бамбука. Он мгновенно узнавал источник запаха, определял направление и расстояние, отделяющие его от этого источника. Внезапно он почувствовал (он даже вздрогнул от этого ощущения), что голод разбудил в нем какие-то новые силы. Но он не стал над этим раздумывать, а двинулся в том направлении, откуда слышались запахи жареных лепешек и картофеля с чесноком. Медленно-медленно полз он по тупику, каждую минуту готовый вновь погрузиться в мутные волны беспамятства. Живот схватило так, будто внутренности его попали в руки свирепого стиральщика белья и тот изо всех сил перекручивает их и выжимает. Запах еды снова влил в него бодрость, заставил влачить полумертвое тело туда, где его ждали лепешки и картофель.
Наконец он добрался. Между трубами и западной стеной, на задворках, футах в двадцати пяти от здания находился громадный железный ларь для отбросов, шириной в пятнадцать, а длиной чуть ли не в тридцать футов. Чего тут только не было! Гнилая фруктовая кожура, позеленевшие от плесени куски хлеба, груды мокрой чайной заварки, старый джемпер, грязные детские пеленки, яичная скорлупа, клочки газет, обрезки железа, поломанные пластмассовые игрушки, пустые гороховые стручки, листочки мяты… Тут же валялись банановые листья с объедками жареных лепешек и картофельного салата. Вид этой снеди запалил пожар в его желудке. Несколько мгновений он еще удерживал свои руки в повиновении. Но подобно тому, как в симфонии какой-нибудь звук вырывается вперед и неистовой силой своей потрясает сердца, так и тут аромат лепешек и салата одержал верх над зловонием отбросов и ударил ему в ноздри. Рухнули последние преграды цивилизации, дрожащие от нетерпения руки схватили банановый лист, дикий инстинкт заставил наброситься на лепешки.
Уничтожив лепешки и салат, он принялся облизывать листья банана. Потом он обсосал пальцы. Но насыщение не наступило. Тогда он стал копаться в отбросах. Отправил в рот листья мяты, два ломтика редьки, половину помидора. Наконец он почувствовал, что откуда-то из глубин его существа поднимается теплая волна удовлетворения. Он повалился тут же, возле ларя, и сразу уснул.
Так в полусне, полубеспамятстве провел он восемь или десять дней. Время от времени он подползал к ларю и ел. Когда запахи съестного переставали дразнить его и явственнее становилось зловоние отбросов, он отползал в угол и засыпал или сидел, прислонившись спиной к стене.
Дней через пятнадцать-двадцать он совсем оправился. К тому времени он уже свыкся со своим положением. Какое славное у него место! Солнце сюда не заглядывает, люди не заходят, деревья отбрасывают веселую тень. Иногда лишь откроется окошко на задней стороне здания и чья-то рука выкинет отбросы — отбросы, которые служат ему пищей, составляют основу его бытия, сохраняют ему жизнь. Днем улица оживала, открывались лавки, в саду гуляли люди, щебетали, словно ласточки, дети. Женщины в пестрых, как крылья бабочек, одеждах, покачивая бедрами, проходили мимо, исчезали в глубине улицы. Это был чужой мир, к которому он не имел никакого отношения. Он возненавидел этот мир и отвернулся от него. В этом мире у него никого не было и сам он был ничей. Городские улицы, переулки и базары превратились для него в царство теней. А широкое, открытое небо, поля стали далеки, как мираж. Семья, работа, общество, борьба — все это обратилось в одни лишь бессмысленные слова, которые сгнили и разложились на мусорной свалке. Теперь его миром стал этот ларь, шириной в пятнадцать футов, длиной — в тридцать.
Пробегали месяцы, мчались годы, а он все сидел в своем углу, будто замшелый пень, отжившее воспоминание, и люди пригляделись, привыкли к нему. Он ни с кем не говорил, никому ничего не давал, ни у кого ничего не просил, но, если бы он вдруг, неожиданно ушел из тупика, окрестным жителям показалось бы, что в жизни что-то не так, что-то изменилось, они изумились бы, а может быть, и огорчились.
Люди прозвали его Господин Объедок, потому что всем было известно, что его кормит один только ларь с отбросами. Когда там не находилось ничего съедобного, он засыпал голодный. За долгие годы прохожие и посетители находившегося поблизости иранского ресторанчика узнали его вкусы и часто приносили к помойке то, что собирались выбросить. Из окон дома, что примыкал задней стеной к тупичку, в ларь летели не только объедки, но и целые лепешки, пучки зелени, куски мяса, высосанные лишь наполовину плоды манго, банановые листья с остатками молочной каши. Ларь являлся для Господина Объедка источником всех радостей. Ларь же поставлял и предметы обихода — старые штаны, рваные трусы, расползшуюся от времени рубаху, пластмассовый стакан. Да разве это был ларь с отбросами? Скорее, базар, богатый базар, по которому он мог слоняться целыми часами, заходить в любую лавку, брать даром все, что приглянется. Он был единственным хозяином этого базара, этого неиссякающего источника благодати. Поначалу ему пришлось выдержать жестокую войну со сворой голодных кошек и шелудивых собак, но он одолел врагов и утвердил свое право на владение ларем. И все признали это право. Раз в месяц приезжала повозка и мусорщики увозили накопившиеся отбросы. Тут он не спорил — он знал, что
