Громыко. Война, мир и дипломатия - Святослав Рыбас

3—4 июня 1961 года Хрущев и Кеннеди встретились в Вене. Президент признался, что именно он отдавал приказ о вторжении на Кубу в заливе Кочинос, закончившемся провалом. Но он не сказал, что готовится новая операция против Кубы под кодовым названием «Мангуст».

«На мой взгляд, в июне 1961 года Кеннеди был до крайности ограничен в поиске компромисса. Он мог бы, как говорилось советским представителям, принять к сведению заключение Советским Союзом мирного договора с ГДР при условии, что фактически подтверждались бы права трех держав в Западном Берлине. Новый президент не молился на воссоединение Германии и, как мы вычисляли, был готов втихомолку перенести эту проблему во второй эшелон»{203} **.

У Хрущева был выбор — либо небольшой компромисс по Западному Берлину, либо свобода рук для защиты интересов СССР и союзников.

Снова германский вопрос, снова Хрущев решительно говорил, что до конца года подпишет мирный договор с ГДР, а это означало, что ГДР станет контролировать Восточный Берлин и, разумеется, границы вокруг Западного. Кеннеди отвечал, что это не стыкуется со всеми послевоенными договоренностями и приведет к опасному обострению отношений.

Поняв, что договориться по германскому вопросу не удается, Хрущев сказал: «Если вы развяжете войну из-за Берлина, то уже лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия»{204}.

То есть он снова стал грозить, как когда-то грозил Аденауэру кулаком.

Впрочем, Кеннеди был настроен неагрессивно, предложил договориться о мирном сосуществовании и невмешательстве в зоны влияния друг друга. Это означало, между прочим, и указание отвернуться от Кубы. Хрущев в ответ поведал своему молодому собеседнику о национально-освободительном движении, препятствовать которому никто и нигде не имеет права.

Как заметил Фалин: «По разным причинам напряженность устраивала тогда оба правительства».

Однако всего лишь напряженность, заметим мы, но никак не война. А дело быстро скатывалось именно к обрыву. Американцы быстро увеличили группировку своих войск в Западном Берлине, армия ФРГ тоже увеличилась.

И тут вступил в действие другой фактор — побег восточногерманских немцев на Запад. Восточногерманская пропаганда, уверявшая граждан, что мирный договор вот-вот будет подписан и весь Берлин станет столицей ГДР, подняла волну бегства.

«Положение становилось отчаянным. В ряде районов ГДР не осталось ни одного врача-окулиста, отоларинголога, гинеколога. Они, как и многие высококвалифицированные технические специалисты, уходили и уходили на Запад. Неспокойно было и на предприятиях»{205}.

Ульбрихт предупредил Хрущева, что если граница будет открыта, то вскоре случится катастрофа: налицо признаки бунта. К тому же сейчас не 1953 год, не исключено вмешательство бундесвера.

И Хрущев дал согласие закрыть границу В ночь с 12 на 13 августа граница с Западным Берлином была огорожена столбами с колючей проволокой и почти сразу — бетонной стеной.

Западная сторона ответила на это длительным молчанием. У нее был незавидный выбор — вооруженное вмешательство, что при наличии огромного перевеса советских сухопутных войск и островного положения Западного Берлина было бесперспективно, или ядерная война, что еще хуже. Но, кроме того, была надежда, что Хрущев удовлетворится поддержкой восточногерманских союзников и на этом успокоится, не касаясь больше темы превращения Западного Берлина в вольный город и германского мирного договора.

Поэтому вполне объяснимы последующие заявления Кеннеди, что ответственность Запада не кончается на границах с Восточным Берлином.

Тем не менее некоторое время весы находились в очень неустойчивом положении. К тому же западноберлинская полиция получила приказ «оказывать огневую поддержку» перебежчикам из ГДР, и несколько пограничников ГДР были убиты. Это означало, что западногерманская сторона не исключает столкновения Советского Союза с тремя державами. Распаленные западноберлинцы стали нападать и на машины американской военной полиции, протестуя против бездействия американцев, а это могло привести уже к конфликту с западными военными властями. Поэтому Западноберлинский сенат был вынужден собственными силами подавить эти демонстрации.

И вот тут произошло очень важное событие — поворот в головах правящего бургомистра Западного Берлина социал-демократа Вилли Брандта и его ближайшего сотрудника, руководителя пресс-службы сената Эгона Бара. Они решили, что лобовое противостояние с Советским Союзом бесперспективно и опасно, что надо действовать по-другому.

Тогдашний сотрудник советского посольства и впоследствии посол СССР в ФРГ Юрий Квицинский увидел в изменившейся стратегии большую опасность, «завернутую» в привлекательные обертки.

Новый план «состоял в том, чтобы перейти от политики конфронтации к политике все более широкого сотрудничества с социалистическими странами. В результате такого сотрудничества и все более расширяющегося общения населения с обеих сторон в странах социалистического лагеря должны были со временем возникнуть такие материальные и духовные запросы населения, которые правящие там режимы в силу своего характера не смогут удовлетворять. Это будет создавать, считал Бар, все более нарастающее внутреннее давление на правящие коммунистические партии. Конечная цель, по Бару, — заставить правящие коммунистические партии своими собственными руками начать демонтаж своих режимов. С помощью военной силы вопрос ликвидации социализма в Восточной Европе не поддавался решению. Его следовало решать с помощью баровской политики “поворота путем сближения”. Она, кстати, гениально корреспондировала нашим призывам к мирному существованию и мирному соревнованию с Западом. Бар как бы шел нам навстречу с распростертыми объятьями.

Надо признать, что он далеко смотрел. Опасность его замыслов тогда мало кто понял. Что за чушь, говорили у нас, КПСС сама будет демонтировать свою власть? Да не будет такого никогда в жизни. К тому же замыслы Бара в штыки встретили тогда ХДС и все окружение Аденауэра»{206}.

Насколько проработанным был план, трудно судить. Если уподобить дипломатию поединку гроссмейстеров (что вполне сравнимо по напряжению мысли и расчету многих вариантов), то, пожалуй, невозможно предвидеть финал любого, даже гениального плана. Вполне допустимо, что никакого плана на самом деле не существовало, а была стратегическая программа, нечто похожее на стратегическую «Операцию Лиотэ», нацеленную на выявление и использование трудностей и уязвимых мест Она — этот шедевр «холодной войны» — получила имя французского генерала Луи Юбера Лиотэ, командовавшего колониальными войсками в Марокко; во время одного из мучительных переходов под палящим солнцем он отдал приказание засадить края дороги деревьями и на ответ, что деревья вырастут только через пятьдесят лет, скомандовал: тогда их надо сажать прямо сейчас!