Волк среди волков - Ханс Фаллада

Вольфганг Пагель уже сидел в игорном зале.

Весть об огромной сумме, обмененной Барсом аль-пари на фишки, каким-то образом успела проникнуть из вестибюля в зал и дойти до похожего на коршуна крупье и его двух помощников, после чего Пагелю тотчас освободили место на верхнем конце стола. А Пагель обменял у вахмистра с печальным лицом только четверть своих денег. Остальные банкноты он снова наспех рассовал по карманам и вошел в зал, перебирая рукой лежавшие в кителе прохладные костяные фишки. Они негромко, с приятным сухим звуком постукивали.

Этот звук тотчас вызвал у него представление об игорном столе: неровно натянутое зеленое сукно с плоскими, нашитыми на него желтыми цифрами, озаренными светом электричества, несмотря на все смятение вокруг, всегда так тихо и бело сиявшего над столом; жужжание и постукивание шарика; тихое гудение колеса.

С глубоким облегчением вдохнул Пагель привычный воздух этой комнаты.

Игорный зал был переполнен. Несмотря на поздний час, позади сидевших двумя плотными рядами толпились игроки. Для Вольфганга все эти бледные напряженные лица сливались в одно.

Помощник крупье проводил его на освобожденный для него стул, — этой чести ему еще ни разу не оказывали.

Когда Пагель проходил мимо одной из женщин, на него пахнуло почти одуряющими духами, — и запах этот показался ему странно знакомым. Ему следовало сейчас думать об игре, но, к своей досаде, им овладела какая-то непонятная рассеянность.

Упорно старался он припомнить название духов. В голове пронеслось множество названий: Убиган, Милльфлер, Пачули, Амбра, Мистикум, Юфть. Лишь усевшись, он сообразил, что, вероятно, даже и не знает названия этих духов и знакомыми они показались лишь оттого, что это были духи его врага Валютной Пиявки. Эта женщина ведь как будто улыбнулась ему.

И вот Пагель сидел у стола, но все еще запрещал себе смотреть на окружающих и на зеленое сукно. Медленно и осторожно положил он перед собой пачку «Лакки Страйк», которые добыл у Люттера и Вегнера, коробок спичек и серебряный держатель для сигарет в виде маленькой вилки, надевавшейся с помощью кольца на мизинец, чтобы предохранить пальцы от желтизны. Затем он отсчитал тридцать фишек и разложил перед собой кучками по пять. В кармане у него остался еще большой запас фишек. Не поднимая глаз, перебирал он их, наслаждался их сухим постукиванием, словно это была чудесная музыка, которая легко вливалась в него. Затем вдруг, — решение это возникло так же внезапно, как первая вспышка молнии в грозовой туче, — поставил кучку фишек, сколько мог забрать в горсть — на цифру 22.

Крупье бросил ему быстрый загадочный взгляд, шарик застрекотал, он стрекотал без конца, наконец резкий голос возвестил:

— Двадцать один — нечет, красное…

«Может быть, я ошибаюсь, — подумал Пагель со странным чувством облегчения. — Может быть, Петре только двадцать один!»

Он вдруг пришел в хорошее настроение, рассеянность пропала. Без сожаления смотрел он на то, как крупье загреб лопаточкой его ставку, вот она исчезла, и им овладело смутное чувство, будто этими поставленными на лета Петры и проигранными фишками он откупился и может теперь, совершенно с ней не считаясь, играть как вздумается. Он чуть улыбнулся крупье, внимательно смотревшему на него. Крупье почти неприметно ответил на эту улыбку — его губы едва дрогнули в чаще взъерошенных усов.

Пагель посмотрел вокруг.

Как раз против него, по ту сторону стола, сидел пожилой господин. Черты его были столь резки, что в профиль нос казался лезвием ножа, кончик угрожающим острием. Бесстрастное лицо было неправдоподобно бледным, в одном глазу сидел монокль, другой прикрывало явно парализованное веко. Перед господином лежали не только стопки фишек, но и пачки банкнот.

Раздался голос крупье, и бледнолицый господин, вытянув худые холеные руки, с длинными, отогнутыми на концах пальцами, судорожно сгреб фишки и деньги. Потом разместил ставки на нескольких номерах. Пагель следил за его руками. Затем быстро и презрительно отвел взгляд. Этот бледный бесстрастный господин, видно, спятил! Он же играет против самого себя, ставит одновременно на ноль и на числа, чет и нечет.

— Одиннадцать — нечет, красное, первая дюжина… — возгласил крупье.

— Еще раз красное!

Пагель был уверен, что сейчас выйдет черное; вдруг решившись, он поставил все свои тридцать фишек на черное и стал ждать.

Казалось, время тянется бесконечно. Кто-то в последнюю минуту взял свою ставку обратно, потом опять поставил. Вольфом овладело глубокое, неодолимое уныние. Все шло слишком медленно, и эта игра, которая в последний год заполняла всю его жизнь, показалась ему вдруг чем-то совершенно идиотским. Эти люди сидят вокруг стола, точно дети, и с замиранием сердца следят за тем, как шарик падает в лунку. Ну, конечно, он должен упасть в лунку! В одну или в другую — не все ли равно! И шарик бегает и жужжит, ах, если бы он перестал бегать, если бы, наконец, упал, чтобы все было уже позади! Монокль на той стороне поблескивал коварно и злобно, зеленое сукно словно притягивало, — скорее бы отделаться от этих денег… а он еще жаждал игры! Какая глупость!

Пагель просадил свои деньги. Под лопаткой крупье исчезли все тридцать фишек.

— Семнадцать, — возвестил крупье.

Семнадцать — тоже неплохо! Семнадцать плюс четыре — все же лучше, чем эта дурацкая игра. Для «семнадцати и четырех» все же нужно кое-что соображать. А здесь только сидишь и ждешь приговора судьбы. Глупейшая штука на свете, развлечение для рабов!

Пагель вдруг решительно встал, протолкался между выстроившимися позади игроками и закурил. Обер-лейтенант фон Штудман, безучастно стоявший у стены, бросил на него быстрый взгляд.

— Вы что ж? Уже кончили?

— Да, — сказал Пагель сердито.

— А как шла игра?

— Средне. — Он несколько раз жадно затянулся, затем спросил: — Пошли?

— Охотно! Глаза бы мои на все это не глядели, — я сейчас вытащу и господина фон Праквица! Он хотел забавы ради посмотреть…

— Забавы ради! Так я жду здесь.

Штудман стал протискиваться между играющими, Пагель занял его место у стены. Юноша устал и обессилел. Таю вот он каким оказался, этот вечер, которого он так ждал, знаменательный вечер, когда в руках у тебя, наконец, крупная сумма и можно ставить как захочется! Но в жизни все бывает наоборот. Сегодня, когда он мог играть сколько душе угодно, именно сегодня у него пропала охота. «То кубка нет у нас, то нет вина», — вспомнилось ему.

Значит, с игрой навсегда покончено, он чувствовал, что никогда уже больше его не потянет к зеленому столу. Он может завтра утром преспокойно уехать с ротмистром в деревню, вероятно, чем-нибудь вроде надсмотрщика над рабами — и ровно ничего он тут в Берлине не упустит. Ровно ничего! Что бы ты ни делал, все одинаково бессмысленно. Поучительно наблюдать, как жизнь растекается между пальцами, словно сама лишает себя смысла и цены, так же как деньги, текущие все более стремительным потоком, сами себя обессмысливают и обесценивают. За один короткий день он утратил мать и Петера — нет, Петру, а теперь и страсть к игре… Пустая никчемная штука… Право, можно бы с таким же успехом прыгнуть с моста под ближайший трамвай — это было бы так же осмысленно и так же бессмысленно, как и все остальное!

Зевнув, он снова закурил.

Пиявка, казалось, только этого и ждала. Она подошла к нему.

— Угостите сигареткой?

Безмолвно протянул ей Пагель пачку сигарет.

— Английские? Нет, не выношу их, они для меня слишком крепкие. А других у вас нет?

Пагель покачал головой, чуть улыбаясь.

— Как это вы можете курить их? Там же опий!

— Чем опий хуже кокаина? — спросил Пагель и вызывающе посмотрел на ее нос. Вероятно, она сегодня не очень нанюхалась, нос еще не побелел. Впрочем, это может быть от пудры, ну конечно, нос напудрен… Он стал разглядывать ее с деловитым спокойным любопытством.

— Кокаин! Вы что же думаете, я нюхаю кокаин?

Отзвуки былой враждебности придали ее голосу резкость, хотя она сейчас изо всех сил старалась ему понравиться и действительно была красива. Фигура высокая, стройная, грудь, открытая глубоким вырезом платья, кажется маленькой и упругой. Только злая она, эта женщина, вот чего нельзя забывать: злая, жадная, ненасытная, скандальная, холодная, кокаинистка. По природе злая — Петер не была злой, или нет, Петра все-таки была злой. Но это не так бросалось в глаза, ей удавалось скрывать свою злость, пока он ее не уличил. Нет, и с Петрой покончено.

— Значит, не нюхаете? А я думал, да! — равнодушно заметил он и стал искать глазами Штудмана. Ему хотелось уйти. Эта статная корова надоела ему до смерти.

— Ну, изредка, — призналась она, — когда очень устану. Но ведь это все равно что пирамидон принять, правда? Пирамидоном тоже можно разрушить организм. У меня была подруга, так она принимала по двадцать порошков в день. И она…